Как ни удивительно, и следующий лидер — К. У. Черненко, окружив себя «своими», международные вопросы оставил за Андреем Михайловичем. И даже с приходом М. С. Горбачева, когда аппарат был подвергнут значительной перетряске, в судьбе старого политика не изменилось ровным счетом ничего — пока он сам не попросился на отдых.
Если Андрей Михайлович когда-нибудь соберется обнародовать свои воспоминания, то, разумеется, страницы о войне в Афганистане найдут там достойное место. Думается, нам он рассказал далеко не все из того, что знает.
—
Во-первых,— подчеркнул он,— вся ситуация с Афганистаном, с самого начала событий, возникла для нас внезапно, как снег на голову. Я помню, Леонид Ильич в беседе с кем-то из иностранных гостей сетовал на то, что он и другие руководители страны узнали об Апрельской революции из сообщений корреспондентов. Мы никак не влияли на то, что там готовилось и произошло. До этого отношения с королевским, а затем даудовским Афганистаном были отличными. Хорошо помню поездку Брежнева туда в 1961 году — в ранге Председателя Президиума Верховного Совета СССР... Король Мухаммад Захир-шах весьма радушно принимал советского гостя. Бескровный переворот 1974 года:, в результате которого М. Дауд сверг своего дядю, ликвидировал монархию и сам возглавил Афганистан, был для нас вполне неожиданным. Но Дауд до этого занимал пост премьер-министра, мы хорошо знали его, и на отношениях между государствами тот переворот практически не отразился. Потом произошла «самостийная» революция — на мой взгляд, типичный военный переворот. Его осуществила сравнительно небольшая группа левацки настроенных офицеров. Взяв власть, они выдвинули лозунги социалистического развития и первым делом обратились к Советскому Союзу с изъявлениями горячей дружбы.
Когда первым лицом стал Амин, события обрели драматическую окраску. Наши товарищи, насколько я знаю, с тревогой наблюдали за тем, что происходит. Кровавые расправы, попытки уничтожить все, связанное с прежним социальным строем, одним махом перескочить в социализм... С осложнением внутренней ситуации Амин впал в панику. Он бомбардировал нас просьбами о вводе войск, и эти просьбы к концу 79-го приняли буквально истерический характер. Обоснования его просьб были надуманными, не убеждали. И. надо сказать, члены Политбюро отрицательно относились к этому варианту, не высказывая ни малейшего желания предпринимать что-то подобное. И несостоятельны прозвучавшие позже с Запада обвинения Советского Союза в том, что СССР якобы стремился через Афганистан выйти к теплым морям, или насчет политических амбиций советского руководства в связи с афганским вопросом. И хотя Амин нажимал: «Судьба революции на волоске, вы обязаны помочь...», до последнего момента реакция Брежнева на эти просьбы оставалась отрицательной. Он исходил из своего понимания обстановки, да и по натуре не был сторонником крутых мер. Насколько я знаю, и Громыко не настаивал на вооруженном вмешательстве...
—
Инициатива исходила от Андропова?
—
По-моему, так. А когда пошла все же речь о посылке в Афганистан войск, никто из наших руководителей, я на сто процентов убежден, не мыслил длительной военной кампании. Расчет — наивный, как теперь выясняется,— был таким: введем войска, и сам этот факт заставит присмиреть противников нового режима. Тем более все сопровождалось политической акцией — заменой Амина Кармалем, который с самого начала пришел к власти с умеренными лозунгами. Но это все впереди. А пока Амин продолжал настаивать на военной помощи режиму. В это время Бабрак Кармаль писал из Чехословакии, что Амин пытается его ликвидировать, и «парчам» осуждает развязанный Амином террор.
В одно прекрасное утро звоню Андропову: «Юрий Владимирович, как будем реагировать на последние просьбы афганского руководства? Что ответим Амину?» А он мне: «Какому Амину? Там Кармаль со вчерашней ночи, в Кабуле наши войска...» Мне стало неловко — выгляжу чудаком, ничего не знаю. «Ладно,— говорю,— спасибо, понял вас».
Надежды, что наша армия просто станет гарнизонами, не оправдались, в Афганистане она втянулась в военные действия. Это весьма огорчало наше высшее руководство. Брежнев ворчал на военных: «Не могли все сделать, как положено». Он досадовал: «Вот, черт побери, влипли в историю...»
Впрочем, он как раз в эти годы практически выбыл из строя. Восьмидесятый, восемьдесят первый, тем более восемьдесят второй.,. На эти годы пришелся пик его болезни. Рабочий день Генерального секретаря продолжался не более трех- четырех часов. Но он, безусловно, доверял и Громыко, и Устинову, и Андропову. Они вошли в специальную комиссию по Афганистану при Политбюро. Собиралась комиссия, если мне память не изменяет, дважды в неделю, она принимала оперативные решения, а принципиальные вопросы выносила на Политбюро. Практически рекомендации этой комиссии ложились в основу всех принимаемых решений.
20 сентября 1989 года «Литературная газета» опубликовала беседу своего обозревателя Игоря Беляева с членом-корреспондентом АН СССР Анатолием Громыко (сын бывшего министра иностранных дел). В этой публикации содержится утверждение, что Л. И. Брежнев воспринял расправу над Тараки как личное оскорбление. «Своему ближайшему окружению он говорил, что ему нанесена пощечина, за которую он должен ответить». Бывший министр рассказывал, по свидетельству его сына, что «Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США». Помимо этого, Андрей Андреевич Громыко утверждал: «В 1979 году ни в Политбюро, ни в ЦК КПСС, ни в руководстве союзных республик не было ни одного человека, который возразил бы против удовлетворения просьбы афганской стороны... о военной помощи... Во всяком случае, мне такие мнения были тогда не известны. Сейчас иногда говорят, что такие решения принимались за закрытыми дверями несколькими высокими руководителями страны. Да, так оно на самом деле и было. Это были члены Политбюро. Но затем эти решения Политбюро были единогласно одобрены Пленумом ЦК КПСС... Мое предложение вынести это решение для одобрения Верховным Советом СССР принято Брежневым не было...»
Б. Н. Пономарев. Да, Громыко впоследствии признавал, что решение о вводе войск было принято кулуарно. Вы спрашиваете, как же обошли при этом меня, руководившего международной деятельностью ЦК? Ну, по части международных вопросов там был министр иностранных дел, которому Брежнев доверял всецело. Со мной никто по этому поводу не советовался. О принятом решении мне никто не сообщил — ни официально, ни полуофициально. Я вам скажу: там Андропов играл большую роль. Его люди нашли в Чехословакии Бабрака Кармаля, подготовили его на роль нового лидера. Брежнев очень доверял Андропову. А я узнал обо всем постфактум. Я не занимался оперативными делами, больше- крупными вопросами теории.
И еще. Наше руководство — это я вам говорю со всей ответственностью — было всерьез обеспокоено возможностью появления на юге еще одного недружественного нам режима. Боялись новых ракет, нацеленных на нас. Ввели войска для предотвращения агрессии. Я вас уверяю: это не пропагандистский штамп, а отражение реальных настроений руководства. И ведь были уверены: войска встанут гарнизонами, в боевых действиях участвовать не будут...
ЗЛОСЧАСТНАЯ КАРТА
Судя по всему, что мы теперь знаем, окончательное решение ввести в Афганистан войска кремлевская четверка приняла вечером 12 декабря. При этом не подписывали каких-либо документов, не было ни Указа Президиума Верховного Совета СССР, ни других официальных правительственных распоряжений, определявших цели и задачи военных действий. Все указания политического руководства Д. Ф. Устинов доводил до своих коллег устно.
Не обнаружено таких документов и в министерстве обороны. Когда занимавшийся их розыском генерал-лейтенант В. А. Богданов доложил об этом министру обороны Д. Г. Язову, тот не поверил. Но факт: даже в «досье» Совета обороны ничего не найдено... Кроме просьбы Устинова решить вопрос об оплате ратного труда ограниченного контингента советских войск (ОКСВ), вступившего в Афганистан.
