— Откуда они? - строго глядя на притихший класс, сказал завуч, появившийся в их шестом 'А', чтобы провести урок географии. - Так сказать! Так сказать! Вы, ученики, все читали в газете про плесень, которая, э-э, стиляги. (Пауза.)
Там, вы знаете, что там поминается Клопин, то есть Костя Клопин, выпускник этого года. (Пауза.)
А брата его Вадима, ученика шестого 'Б', вы, конечно, знаете, чш-ш, и знаете, что это тоже большой разгильдяй. Видимо, старший братец уже научил его, так сказать. Я займусь. А вы должны сделать вывод: Костя Клопин уже совсем было поступил в Политехнический институт, потому что сдал на пятерки. Но комиссия, прочтя статью, сказала: 'Зачем нам такой стиляга студент?' Аи, очень нехорошо. А вы бы стали делать, как стиляги? Ты бы, Битков, стал танцевать в темноте? - обратился он к мальчику.
Все посмотрели на него. А он вскочил, бодро хлопнув крышкой парты, и отрапортовал:
- Никак нет!
А потом долго и с удивлением слушал завуча, образный рассказ учителя по географии:
- Красавец сибирских лесов пятнистый тигр вышел
на беспредельный простор Поранойской долины...
Слушал и думал о том, что явление завуча на урок состоит из трех циклов: сначала самшитовая указка с выжженным 'ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА', потом- пузо, обтянутое синим пиджаком, а потом - большая умная голова, набитая знаниями и диковинными рассказами по географии.
- И тигр беспокойно нюхает воздух и думает – чем может поживиться он среди фауны Поранойской долины...
И что это за долина такая - он не знает. И где она - на Сахалине ли иль на Камчатке, - точно не знает, не знает и сейчас - ставьте ему двойку.
Ему купили кеды. Ему дали денег, он купил кеды и прибежал домой, а обрадованный, по обыкновению, слегка выпивший папаша встретил его на крыльце.
Но он не слушал папашу, он скорей в дом, он скинул худые свои рыжие ботинки, напялил кеды и рывком зашнуровал их - чудно и горизонтально, как видел однажды у баскетболистов в кинохронике.
Пьяненький папаша хотел ему рассказать.
Хотел рассказать ему про свои несчастья, что он купил бутылку портвейна, а тут пришел родственник Иван, шофер с мясокомбината.
И выпил полбутылки.
И съел еще столовой ложкой банку какао со сгущенным молоком, которую папаша приготовил для сына, съел, приговаривая:
- Кохве очень вкусное. Я это кохве всегда с удовольствием ем...
Шофер, вор поросячьих ножек с мясокомбината.
Но он не слушал, он шнуровал кеды, и папаша улегся на кровать. Прикрыл голову газетой и скоро захрапел.
А над комодом, на котором стояли духи, шкатулки и альбом для фотографий, висело зеркало.
И он залез на комод и стал рассматривать кеды в зеркало. Штаны набегали на кеды, а кеды были матовы, от них пахло резиной, клеем, загадочным Китаем.
И он округлил глаза и понял, что это - не кеды, а стильные корочки на микропорочке, а на голове у него - кок, и не школьные, а брюки дудочки, и сейчас зазвучит музыка 'от Сибири до Калуги все танцуют буги- вуги', и заколышется его рубаха навыпуск с обезьянами, и заколышется его галстук с голыми женщинами. И он смотрел в зеркало и видел: вот он уже с чувихами в Парке культуры и отдыха им. Горького, и народные дружинники режут уже брючки его ножницами и бреют голову с коком, и джазовые ударные, и 'Ваг' и 'Visky'. Ион кинулся к папаше, сорвал с него непрочитанную газету и объявил гордо:
- У меня кеды, как у стиляги. Я теперь будут танцевать буги-вуги.
Папаша смотрел на него одним глазом, и физиономия его со сна сделалась багровой и синей.
Муха еще жужжала, осенняя муха в наступившей тишине.
- Хто? Как у стиляги? - недобро спросил он. - Ты - буги-вуги? Да я эти кеды стиляжные к черту топором по
рублю!
Сын пулей кинулся на улицу, папаша за ним, свернув по дороге комод, несколько стульев, так что зазвенело разбитое зеркало и еще какое-то стекло.
Он летел по родной улице, которая была тихая улочка и вся заросла свинячьей травкой, полынью, ромашками, а сзади 'топ-топ-топ' и 'Стой, сукин сын!'.
- Если я - сукин сын, так ты - мой отец, - огрызался он на ходу.
Кеды все-таки обувь спортивная. Поэтому, когда попозже он осторожно вернулся домой, тот уже остыл и молча сметал в жестяной совок зеркальные остатки.
...А смертельно обиженный на весь белый свет старший Клопин, Костя, поступивший в Политехнический институт только на следующий год, устраивался в этот теплый осенний период на работу слесарем на паровозоваго-норемонтный завод, продолжая по вечерам упорно танцевать в темноте.
Пауков-то он хоть и утверждал, что никакой любви нету, и сам-то влюбился, находясь на последнем курсе очного обучения одного из институтов города Москвы. В одну уникальную, сильно вдумчивую, даже немного унылую оттого девицу по имени Лика. Любовь прошила сердце Паукова.
Но случай объясниться или вообще что-то предпринять все не выпадал, потому что Пауков и еще один, по имени Санек, крепко сдружились с африканским негром Джозефом, сыном князя.
У детей разных народов нашлось много общего, и они весь последний год беспробудно пьянствовали в общежитии. Была это довольно даже трогательная картина: на столе водка и колбаса, детдомовец Санек и их высочество, обнявшись, поют 'Бродяга Байкал переехал', Пауков наяривает на гитаре, а по оставшимся квадратным сантиметрам жилплощади шатаются девушки определенного сорта.
А Лика была совсем другого сорта, высшего. У ней и родители были профессора, и брат служил в Польше. Пауков увидел ее сквозь теодолит. Он был на практике и делал привязку к триангуляционному знаку. Наклонился Пауков к окуляру и видит - босая Лика, в синеньких брюках, в кофточке с глубоким вырезом шагает по подмосковным ромашкам. А волосы-то у ней распущенные. А личико-то у ней вдумчивое. Любовь прошила сердце Паукова.
А потом и всё. Выдали на руки дипломы. Джозеф, плача и пошатываясь, улетел в Лондон, а наши двое поехали на домодедовский аэродром. Санек направлялся в Якутск, а Пауков в город К., которого он и был коренной уроженец.
В порту еще немножко выпили. Вот уж и Санек машет рукою, карабкаясь по трапу. И вот уж было совсем остался Пауков один, как тут появилась она. Она подошла, смело положила руки на плечи его, и волосы ее касались плеч его, и она сказала:
- Ты приезжай. Я все понимала. Я все понимаю.
Сунула ему в руку адрес и исчезла.
Как он добрался до города К., - не помнил Пауков. И не мог вспомнить никогда. Лишь адрес, адрес любимой:
'Москва, ул. Аргуновская...' - убеждал его, что была явь, что была любовь, а возможно, и еще будет!
Родной свой город Пауков нашел окончательно изменившимся. Деревянные дома почти все окончательно снесли. На углу висела афиша с приятным лицом Муслима Магомаева. Молодые люди шатались по проспекту Мира, треща транзисторными магнитофонами. Крупнопанельные дома глазели отовсюду тысячами одинаковых окошек. И лишь старая часовня на Караульной горе деликатно напоминала, что был-то век семнадцатый, а потом-то стал век восемнадцатый, а потом-то девятнадцатый, а сейчас-то, наверное, двадцатый.
