— В следующем поколении тоже передается не всегда. Не знаю, каков опыт у зондергрупп, но вот вопрос: не замечали ли ваши, что эти ребята как правило одиночки? Ни дома, ни семьи, ни жен с чадами? Случается, конечно, но крайне редко. И это вовсе не по той причине, что у тебя — не в заботе о близких, попросту в поисках подходящей девицы они могут переиметь половину страны, прежде чем одна из сотни, наконец, залетит. Инстинкты размножения, знаешь ли, своего требуют, и за отпрыска, продолжающего их гнилой род, они готовы полхвоста отдать. В этом твари даже, я б сказал…
— Преданны.
— Неприлично как-то употреблять по отношению к ним это слово. Но — да, вроде того. Кое в чем они даже посильней нас в этом вопросе… Ну, это не важно.
— Важно, — возразил Курт. — Как показал наш разговор о твоем брате — наличие любимых родственников есть вещь еще какая важная. Полагаю, если взять одного из щенков за шкирку и пригрозить утоплением, папаша подрастеряет некоторую долю своей крутости?
— Полагаю — да, — отозвался охотник недовольно. — Но на практике проверить не было возможности.
— Так стало быть (продолжая разговор о папашах), совокупившаяся с ликантропом женщина либо не родит вовсе, либо родит оборотня. Верно я понял?
— Да, попасть в залет от вервольфа дело сложное, видно, человечья натура пытается противиться. А может, мне старики рассказывали, случиться и так, что родится волчонок — прямо вот так, в зверином виде. Поскольку девкам эти твари о своих тайнах из соображений безопасности не распространяются, воображаю, какой это неслабый вдвиг по мозгам… Ну, и последний вариант — тот, что преподносит нам вот такие вот подарочки, вроде нашего приятеля. Такое вот тебе наследование по первому поколению.
— Так значит, все же есть и по второму.
— Вот ведь черт, — тоскливо пробормотал Ван Аллен, — никогда и помыслить не мог, что мне выпадет заделаться в профессора… Да, случается. Так говорят.
— Кто? Ваши старики или ваши теоретики со старинными книжками, которым ты не доверяешь?
— Теоретики. Старики — те вроде меня, что увидели или услышали сами, что сами поняли, сами вывели, то знают, и когда вервольфа хватают за шкирку, знаешь ли, не интересуются его родовым древом.
— А стоило б.
— Ну, видать, кто-то все же поинтересовался, кто-то вроде тебя, потому что — да, наши теоретики на эту тему теоретизируют. Да, есть случаи, когда может родиться и обычный человек. Проживет всю жизнь нормальным. А вот его внук однажды в полночь пустится ловить соседей. Но это штука еще более редкая; почему — тоже не знаю.
— Но ваши теоретики…
— Да, наши теоретики, — разозлено оборвал Ван Аллен. — Я что, по-твоему, сильно похож на профессора медицины или магистра геральдики? Наследственная передача, ветви наследования… Да во всем этом ум сломаешь. Я, знаешь ли, их треп не конспектировал.
— Но хоть что-то ж в голове отложилось.
— Что-то отложилось, но за точность изложения я не отвечаю, не обессудь. Наши мозголомы на эту тему говорят что-то такое: когда оборотничество передается от отца к сыну — передается по крови. Как, знаешь, это бывает у людей, — пояснил охотник, изобразив умиленное лицо: — «ой, а глазки-то папины!»… Обыкновенно это так. Папины глазки, зубки и хвостик. А вот когда от вервольфа рождается обычный человек — тут все сложней, тут высокие материи. Наследование отпечатывается не в крови, а где-то там, — он махнул ладонью над головой, — как родовое проклятье, которое ведьмы накладывают. Копится там, бурлит, а когда подходит время зачать дитятко — выплескивается, уже в натуре. Ты все понял?
— Да, — кивнул Курт, и охотник поморщился:
— Это хорошо, потому что сам я не понял ничерта.
— Это часть образа — строить из себя непроходимого вояку дурней собственного меча? — поинтересовался он укоризненно. — Все ты понял. Просто, если погрузиться в эту тему сполна и задуматься над всем, что тебе известно, можно ведь дойти в своих размышлениях и до того, что в голову полезут неприятные мысли. К примеру, о том, что существо, с которого ты срезал клок шкуры себе на воротник, ничем от тебя не отличается — только способностью, доступной ему не по личному выбору, а по рождению, то есть, помимо его воли. Что, попади он в нужное окружение в свое время, все в его жизни могло сложиться иначе.
— Снова проповеди о сострадании к тварям? Брось. Зря. Не пройдет; не со мной. Что там им полагалось по рождению — не знаю, но по жизни они мразь. И твои мудрствования об окружении есть не более чем все те же теории, а по-моему, в них это заложено — в крови, там, не знаю, или в духе, или на тонких планах, или еще где, но заложено. Не могут они жить иначе. Видел когда-нибудь ручного волка?.. Я видел. Он будет сидеть у ноги, есть с руки, спать у твоей постели, грызть твоих врагов, но все равно останется диким зверем, жаждущим крови, драки и смерти. Даже если ты возьмешь из помета двухнедельного волчонка и выпоишь его, как родная мамаша, молочком, выкормишь с малолетства — все это в нем проснется рано или поздно. И эти — такие же. Хочешь, чтобы я вслух сказал, что не они в этом виноваты? Да ради Бога. Но мне на это глубоко начхать, потому что они опасны — для меня, моих близких, друзей, да и просто для первого встречного, который не сможет от них отбиться. Они опасны — и я от них избавляюсь. Нам просто нет места в одном доме, а дом этот —
— Где ты видел ручного волка? — не ответив, спросил Курт, и тот запнулся, глядя на собеседника растерянно. — Я спрашиваю — ручного волка где ты видел?
— У одного из наших, — ответил тот оторопело. — Нашел волчонка и натаскал; в работе помогает… К чему это?
— Ты его убил?
— Кого?
— Волка своего приятеля-охотника. Ручного, но все равно дикого, который жаждет крови. Ты прирезал его?
— Ты это к чему?
— Ты его гладил по загривку, — сам себе ответил Курт. — Кормил, если разрешали. Нахваливал клыки, шерсть и хватку. Поворачивался к нему спиной и пошел бы с ним на операцию, если б случилось работать в паре с тем охотником. Итак, Ян, из твоих обличительных речей и моих проповедей делается лишь один вывод: да наплевать, кто есть кто и склонность к чему копошится в его душе. Главное, чтобы он поступал должным образом — как тот волк, никого не трогая и принося даже, в этом конкретном случае, некоторую пользу. И уж тут тебе возразить будет нечего.
— Я тут вспомнил, — не сразу отозвался Ван Аллен, глядя на него с подозрительностью. — Что-то ты упомянул о стригах, среди которых попадаются славные парни… Знаком лично?
— Это имеет значение?
— И вот еще что — не так давно, меньше пятка лет назад, само существование зондергрупп Инквизиции, подготовленных к борьбе с тварями, было тайной, а тут уже они не скрываются, ты во всеуслышание называешь имя их шарфюрера…
— Ну и что, — передернул плечами Курт. — Что еще ты о нем знаешь? Имен всех прочих я не упоминал, найти их невозможно, выйти на их семьи или их самих нельзя, их количество никому не ведомо, а Келлер… Просто Келлер. Отличный вояка и просто хороший человек. Для тебя, как и для всех прочих, он так и останется безличным именем.
— А на вопрос о стриге отвечать не стал, — заметил Ван Аллен; он вздохнул:
— Поверь мне, и среди тех тварей есть люди. Есть те, что пытаются себя переломить. Есть те, что выходят утром во двор, когда это не получается. Убивают своих, спасая жизнь людям.
— Продолжая при этом питаться людской кровью.
— Брось, — отмахнулся Курт, — уж в вашей-то среде лучше, чем где бы то ни было, должно быть известно, что для насыщения стригу требуется пара-тройка стаканов раз в пару недель; не смертельно. И ты удивишься, узнав, сколько на белом свете добровольных donor’ов. Среди девиц особенно.
— Ты знаком лично, — подытожил охотник уверенно. — Я же не видел таких, кто поступал бы
