подобным образом. Чтобы — как тот волк, были безопасны для окружающих… Ну, и Бог с ними, с кровососами, сейчас не о них речь. Я даже готов признать, что с теми ребятами все куда сложней — те хотя бы помнят, как когда-то были нормальными. Вервольфы же были такими всегда, даже когда не знали об этом; природой, инстинктом чувствовали. Это уже из личного опыта: по сведениям, что удавалось собрать, по отзывам соседей, если удавалось отыскать, где они живут — с самого детства вервольфы отличаются вздорным и склочным характером, они нетерпимы, агрессивны и враждебны. Говоря проще, в ответ на «сам дурак» они разбивали нос, а за разбитый нос убивали.
— Четверо, — проговорил Курт неспешно и, когда тот непонимающе нахмурился, пояснил: — Стольких я убил, живя с уличной шайкой, еще до того, как мне исполнилось одиннадцать. И, если верить Бруно, и сейчас тоже склонен к агрессии, нетерпимости и отличаюсь вздорным и склочным характером. Не говоря о враждебности к окружающим.
— Согласен, — с чувством отозвался Ван Аллен. — И, если я верно понял твой намек, то — да, люди порой попадаются и хуже. Но, знаешь ли, не все, с детства агрессивные, есть вервольфы, но все вервольфы агрессивны с детства.
— И этому есть объяснение, — возразил Курт, — вполне обыденное. Если, как ты говоришь, ликантропы создают потомство, делая одну попытку за другой со многими женщинами — стало быть, большинство, если не все они, внебрачные дети. Так?
— Выходит, так.
— А теперь, хоть бы и на примере одинокой мамаши Амалии и ее обожаемого Макса, вообрази себе, каково было отношение к ним этих самых окружающих, к которым злобные твареныши были столь нетерпимы и которым разбивали носы. Положение, прости Господи, выблядка в людском обществе есть штука пренеприятнейшая.
— По твоей логике выходит, что люди сами воспитывают в них злобу?
— Нет. Но, возможно, подстегивают.
— Вон из инквизиторов, — поморщился охотник. — Иди в адвокаты. Посоветую тебя брату в наставники, и ни к чему тогда университет.
— Посоветуй, — вскользь улыбнулся Курт, и тот, на миг осекшись, поджал губы.
— Не цепляйся к словам, — почти с угрозой потребовал Ван Аллен. — И попробуй только сказать, что это твоя работа.
— Это моя работа, — подтвердил он благодушно. — Однако в моем и в твоем деле есть кое-что общее: мы оберегаем обывателя. Посему я бы предложил на сегодня завершить с лекциями (благодарю за сотрудничество) и приступить к этому самому делу. Время позднее, пора бы разогнать обывателя по комнатам и определиться с порядком стражи.
— Я первый, — непререкаемо и все еще недружелюбно выговорил охотник. — Я уже говорил: если он на что-то решится, то, скорее всего, в первую половину ночи, дабы оставить себе больше времени в запасе. Хочу быть здесь при этом. И, как бы вы с помощником ни лили горьких слез о его тяжкой судьбе — прикончить тварь.
— Ну, если ты так настроен, — пожал плечами Курт, поднимаясь. — Weidmanns Heil.
— А настроен он серьезно, — отметил Бруно тихо. — Даже с моего места было слышно почти каждое слово. Не приведи Господь он узнает…
— Как я уже сказал — значит, не узнает.
Они переговаривались едва слышным самим себе шепотом, хотя комнату Курт выбрал самую дальнюю и глухую именно в расчете на то, что звуки, даже громкие, не проникнут ни в обиталища прочих постояльцев, ни в трапезный зал, где нес стражу серьезно настроенный охотник.
Каморка была небольшой и, судя по всему, порою использовалась в качестве то временной кладовой, то сдаваемой в самую последнюю очередь, от безысходности, комнаты — здесь имелась голая старая кровать без матраса, табурет и рассохшийся стол; в углу небольшой горкой высились сложенные друг в друга корзины, два пустых короба и мешок с ветошью. Светильник, принесенный с собою из их собственной комнаты, освещал пространство вокруг, колеблясь от тонкого, пронзительного сквозняка — в этой комнате окно было законопачено не столь добротно, и Хагнер, сидящий на полу, был тщательно завернут в два одеяла за неимением на нем прочей одежды. Веревка из багажа Амалии обвивала его сложным переплетением узлов и петель, местами впиваясь в кожу и давя ее до синевы. «Ничего, — возразил он спокойно на высказанные Бруно опасения. — Мне не повредит — это ненадолго. Когда все случится, именно здесь понадобятся самые плотные витки».
Амалия не говорила ничего — во все время этих приготовлений она выполняла и впрямь привычные, судя по всему, действия молча, плотно сжав губы и не глядя по сторонам. Сейчас она сидела поодаль на пустой кровати, сложив на коленях руки, и на сына смотрела с состраданием.
— Как долго еще ждать? — уточнил Курт, когда молчание затянулось, а наличие голого связанного парня на полу стало навевать воспоминания о допросной.
— Минуты, — отозвался Хагнер, с трудом переводя дыхание. — Или того меньше. Мне почему-то кажется, что сегодня это случится раньше.
— Каково это? — чуть слышно спросил Бруно, и тот передернулся — не то от холода, не то при воспоминании о происходящем с ним в последние ночи.
— Больно, — произнес он не сразу. — Смертельно больно. Я не помню, что бывает после, помню лишь то, что происходит вначале. Это — словно кто-то сдирает с тебя кожу, одновременно ломая кости, вспарывая ребра и выворачивая наизнанку. Буквально. В эти мгновения хочется умереть на месте.
— Понимаю, что надо было спросить раньше, — вмешался Курт, — однако лучше поздно, чем никогда: крики будут?
— Нет, — невесело усмехнулся тот. — Вместо горла тогда как будто выкрученная тряпка, а челюсти сводит так, что — кажется, вот-вот выкрошатся зубы. Шума не будет… Я даже думаю, мне было бы куда легче, если б в моменты обращения я мог хотя бы крикнуть, но не могу.
— Да, — согласился Бруно тихо. — Было бы легче.
— Знаете, о чем я еще думал, майстер инквизитор, когда еще только предполагал, воображал себе свой арест и прочее? Что бы там ни измыслили ваши истязатели — все это будут уже мелочи в сравнении с этим. Поднаторел, — хмыкнул он, приподнял голову, и, не увидев ни одной улыбки в ответ, вздохнул. — Да. Не смешно.
— Ты видишь это? — шепнул Бруно уже едва различимо; он не ответил — ответ был не нужен.
Глаза Хагнера, прежде светло-серые, потемнели, и расширившиеся зрачки сейчас отражали свет слабого пламени, точно крохотные зеркальца, напитавшиеся багровым. Едва явившаяся усмешка слетела с его губ, и мгновение тот сидел недвижимо, глядя прямо перед собой и не произнося ни звука.
— Господи… — выдавил он, наконец, вздрогнув, и откинулся к стене, ударившись в нее затылком и зажмурившись. — Почему сегодня так… быстро…
— Началось, — впервые за последние полчаса разомкнула губы Амалия и прерывисто выдохнула, спрятав лицо в ладонях. — Боже мой, почему это происходит именно с ним!
Курт снова промолчал, не зная, чего сейчас хочется больше — отступить назад, подальше от творящегося перед ним существа, или шагнуть вперед, чтобы увидеть подробности никогда прежде не виданного действа.
Хагнер уже не говорил и не произносил вообще ни единого членораздельного звука, биясь в связующих его путах; одеяло сползло с плеч, и явственно можно было различить, что каждая мышца, каждая жилка вытянулись, словно хорошо прилаженная тетива, и по бешеной пульсации вздувшейся вены на шее ясно было, что сердце колотится с неистовой скоростью, на пределе сил человеческих. Пальцы связанных у груди рук скорчились, точно у умирающего, и веревка впилась в кожу до крови, когда он напряг руки, силясь высвободиться.
— Уверена, что выдержит? — спросил Курт, и Амалия, не глядя на него, кивнула, все так же не отнимая ладоней от лица:
— Выдержит. Я все сделала, как надо, я… Помоги нам, Боже, Спаситель наш, ради славы имени Твоего… даруй крепость Твою рабу Твоему, и спаси сына рабы Твоей…
— Смотри, — по-прежнему неслышно выговорил помощник, тронув его за рукав, и Курт все-таки
