— Тут я, пан бургомистр. Тут!
Вид его был столь непрезентабелен, а глаза так испуганно вытаращены, что Збандуто, вместо приветствия, напустился на него:
— Вас что, корова жевала, господин староста?
— Да тут… извиняюсь… маленькая неувязка случилась…
— «Неувязка»! Кто гостей должен… э… встречать? Я? Где люди?
Збандуто оглянулся на немцев, которые переговаривались в сторонке с «украинским представителем», приблизился к Малынцу и, сжав кулаки, прошипел:
— Голову оторву..! Где люди?
Староста виновато вытянул руки по швам:
— Приглашали… Да, может, еще подойдут… Бургомистр смерил его с ног до головы свирепым взглядом. Заметив майора фон Хайнса, показавшегося из-за угла, он приподнял над лысиной шляпу, с вежливой улыбочкой засеменил навстречу.
Малынец затравленно поглядывал по сторонам. Кроме нескольких мальчишек, сбежавшихся поглазеть на машины, никого из криничан не было. А часы уже показывали десять… Конечно, можно разослать полицейских по дворам, те приведут.
Продолжая стоять по стойке «смирно», Малынец сторожко наблюдал, как бургомистр, фон Хайнс и гебитскомиссар о чем-то меж собой разговаривали.
— Староста!
Малынец подбежал.
Фон Хайнс встретил его тяжелым взглядом.
— Почему никто нет?
— Сейчас все исделаем… Все село сгоним, — с готовностью предложил Малынец. — Может, паны- господа желают закусить с дороги? Горилочки отведать?.. Ягодная…
Фон Хайнс протянул ему листовку с последним сообщением Совинформбюро.
— Откуда в селе?
— Что это?
Вытянув голову, Малынец хотел прочесть. Фон Хайнс яростно скомкал бумажку и швырнул ему в лицо.
— Сволошь! Находить! Кто распространял?
Полчаса спустя, так и не дождавшись людей на «праздник германского оружия», гебитскомиссар, Збандуто и другие гости, разъяренные и голодные, покинули Чистую Криницу.
А к вечеру из Богодаровки прибыли офицеры зондерн-команды. Ночью начались повальные обыски и аресты.
Вместе с другими был арестован Кузьма Степанович Девятко. Для него это не явилось неожиданностью. Связной подпольного райкома партии Супруненко успел предупредить, что в гестапо поступил на него донос. Чувствуя, что ему не миновать ареста, Кузьма Степанович сказал вечером жене:
— Если меня заберут и не вернусь, передай дочкам… пускай они комсомола, партии крепко придерживаются. Это мой батьковский наказ. А партия всегда укажет им, как жить… — И еще сказал он: — будут забирать меня, легко в руки не дамся. Хоть одного паразита решу.
Пришли за ним солдаты и полицаи около полуночи, когда он уже разделся и лежал в кровати.
— В «сельуправу» вас, пан Девятко, кличут, — объявил Сычик.
— Оденусь и приду, — сказал он, поглядев на толпившихся в сенцах солдат.
— Давай, давай! — повысил голос Сычик. — Нечего вылеживаться.
Кузьма Степанович неторопливо поднялся, подумав, и пул к боковой комнатке.
— Куда?
— Не кричи. Пиджак и штаны возьму.
Сычик намеревался последовать за ним, но Девятко быстро прикрыл за собой дверь, набросил крючок. Услышав, как гукнуло в комнате окно, Сычик рванулся к выходу.
— В сад! — крикнул он солдатам, на ходу срывая с плеча карабин.
Пелагея Исидоровна, цепенея от страха, слушала топот ног за хатой, треск ветвей, громкие крики полицаев.
Через несколько минут Сычик, хрипло отдуваясь и прикладывая к рассеченной щеке листок лопуха, ввалился обратно в хату, крикнул хозяйке со злостью:
— Давай одежу! Стоишь, раскрылилась… — И торжествующе добавил: — Поймали голубя…
Он сам вынес пиджак и шаровары Кузьмы Степановича во двор, потом с другим полицаем и двумя солдатами принялся обыскивать хату. Ушел через час, ничего не найдя, но прихватив кое-что из сундука.
В «сельуправе» тем временем учиняли допрос задержанным. Среди арестованных был шестнадцатилетний подросток Миша Тягнибеда, племянник казненного полевода. Кто-то из полицаев случайно заметил на его пальцах следы дегтя.
Паренек держался мужественно. Его избивали всю ночь, с короткими передышками, а он твердил одно: «Ничего на амбаре не писал, никто этого не поручал, мазал к воскресенью сапоги». Смазанных дегтем сапог у него не оказалось. На заре гестаповцы швырнули его, полуживого, в заброшенный колодец на участке огородной бригады.
Туда же бросили еще кого-то полуживым. Женщины, проходившие утром мимо, видели около колодца часового и слышали глухие стоны.
Обо всем этом Александра Семеновна знала, хотя последние сутки дежурила в лазарете безвыходно.
Утром Катерина Федосеевна встретила ее со слезами:
— Что ж это, Шурочка, делается? И детей малых казнят и хворых не жалеют…. Свата нашего Кузьму Степановича — слыхала? — тоже забрали…
— Знаю, мама.
— Что ж это будет, доченька? — тихо запричитала Катерина Федосеевна, обычно сдержанная на жалобы. — Это ж все село могут изничтожить.
Александра Семеновна сидела на лавке с одеревенелым лицом и напряженно думала. Она обязана была продолжать подпольную работу, но не знала, что надо делать, с кем связаться.
— Ложись, доню, поспи, — сказала Катерина Федосеевна. — Ты зеленая, аж светишься вся…
Александра Семеновна прилегла.
— Сашка́ никуда со двора не отпускайте, — сказала она, отворачиваясь к стенке.
Катерина Федосеевна еще с утра решила пойти навестить Пелагею Исидоровну. Она тихонько сложила в шкафчик перемытую посуду, подмела пол и только что хотела позвать со двора Сашка́, как в дверях показалась Христинья.
— Одни, тетка Катря? — спросила она. — Заходи, заходи!
Христинья, и прежде отличавшаяся чрезмерной худобой, сейчас выглядела совсем страшно. После того как она проводила на фронт мужа и на ее попечении остались престарелая свекровь и двое маленьких детей, ей пришлось очень туго. Но держалась она гордо, жалоб от нее никто не слышал. Помощь, которую оказывали ей друзья Федора Лихолита, она принимала только после долгих и настойчивых уговоров.
Войдя в коморку и покосившись на спящую Александру Семеновну, Христинья спросила у Катерины Федосеевны:
— Шура спит?
— Она… Что это на тебе лица нету?
— Степан, зять наш, пришел, — сообщила шепотом Христинья.
— Как пришел?
— Ночью… Убежал… Он в плену был. В лагере их держат, около разъезда.
— Как же он рискнул? — ужаснулась Катерина Федосеевна. — Такое в селе творится…
— Он же не знал. Их начали в добровольцы писать, кто, мол, хочет. Одежду выдали, обувку. Степа
