не услыхал от Петра просьбы о помощи людьми, хотя положение взвода не раз было критическим.
Но мысль о том, что оккупанты продолжают продвигаться, необычайно угнетала Петра, и он испытывал такое же тяжелое чувство, как в начале войны, под Винницей, и как в дни гитлеровского наступления на Москву.
Солнце жгло все нещаднее. Порой Петра одолевало неудержимое желание броситься на придорожный запыленный бурьян и лежать так, без движения. Но он упорно шел дальше, и так же упорно шли его бойцы, изнуренные, молчаливые, мрачные.
У одинокого дерева, в двух-трех метрах от дороги, Петро заметил бойца. Он держался рукой за ногу, возле него лежали автомат и запасные диски.
Петро подошел ближе и узнал бойца своего взвода Черникова.
— Что с тобой? — спросил он. — Почему отстал? Кто разрешил выйти из строя?
Солдат, не поднимая головы, отнял от ступни ладонь и показал Петру натертую до крови ногу.
— Ничего не поделаешь, — сказал Петро. — Надо идти! Скоро привал. Санинструктор перевяжет.
Черников, с усилием разжимая слипшиеся губы, невнятно произнес:
— Не могу… товарищ лейтенант… Я старался… Больше не могу…
— Встать! — властно скомандовал Петро.
Солдат уперся рукой в землю. Петро помог ему подняться, подал оружие, диски. В это время торопливо подошел Евстигнеев: боец был из его отделения.
— Помогите Черникову, — сказал ему Петро. — Если отстанет, потеряет нас.
Евстигнеев оглядел ногу бойца.
— Погоди-ко, — сказал он, сложил на землю свою ношу — вещевой мешок, скатку, автомат, — срезал с дерева толстую ветвь, очистил ее от сучьев и протянул палку бойцу:
— Держи! Сапоги перекинь через плечо. Так… Диски давай мне… Ну, пошли…
Черников, опираясь на палку, заковылял за ним.
Через несколько минут начали отставать еще два бойца. Идти было все тяжелее. Петро ощущал это и на себе, но останавливаться, не имея на то приказания, он не мог.
Тут подоспел Василий Вяткин. Вытерев усталое, запыленное лицо, он извлек из планшетки карту:
— Свертывайте с проселка и вот сюда… Гляди на карту… Вот это река, а вот Дубовый овраг… Остальные взводы уже завернули. И предупреди коммунистов — проведем собрание.
— Плохи дела, Василь Васильевич?
— Неважные дела, — Вяткин говорил медленно и хрипло, словно выдирая каждое слово из горла. — Жмет, проклятый…
Петро машинально ковырнул ногтем сальное пятно на своей полевой сумке, потом, прикрыв глаза рукой, посмотрел вверх. Матово-серые в мглистом от зноя небе, шли на северо-восток «юнкерсы».
— К переправам, — сказал Вяткин.
— И когда они, гадючье племя, выдохнутся! — с сердцем воскликнул Петро. — Хоть бы союзнички наши раскачались.
Вяткин безнадежно махнул рукой:
— Раскачаются… и еще подбросят немножко завалявшейся тушонки…
Метро пошел быстрее, чтобы сообщить бойцам о близком привале.
Вскоре из низины, поросшей дубовым мелколесьем и верболазом, потянуло прохладой, впереди заманчиво блеснула вода.
Петро, обогнав бойцов, шел теперь в голове взвода, время от времени поглядывая на карту. Цепочка людей растянулась но балке. На дне ее журчал ручей. Бойцы жадно приникали к воде, смачивали головы, снова пили, наполняли котелки и фляги.
Ефрейтор Топилин шагал рядом с Петром. Уже подходя к реке, он спросил:
— Товарищ младший лейтенант, у вас покурить не найдется?
Петро отсыпал ему щепотку табаку, оторвал клочок бумаги и для себя.
— Это мне уже до дому недалече осталось, — сказал Топилин.
— Радоваться особенно нечему, — жестко ответил Петро.
— Я не к тому, — смущенно сказал Топилин. — Вы не думайте, младший лейтенант, что у меня в думках что-нибудь…
В его голосе зазвучала искренняя обида, и Петро уже мягче сказал:
— В плохом я тебя не подозреваю. А ты все-таки подумай вот о чем… Дальше фашист от твоей хаты — ближе тебе до дому.
— Точно… Ну, да войск наших собралось около Дона много. Может, и не пустим дальше?
Петро пожал плечами:
— Не знаю. А что выгоним — ручаюсь… Зимних фашистов под Москвой крепко били? Что же этот, летний фриц, лучше, что ли? Понахальнее? Так мы всяких нахалов видали.
— Так и я объяснял ребятам, — сказал Топилин с улыбкой, — мол, все одно, будет время — погоним.
В широком, густо заросшем овраге расположились многолюдным и шумливым табором подразделения, обозы, медсанбат. Пахло нагретым железом, кожаной сбруей. Бойцам выдавали сухой паек, махорку. Тут же, собрав ветки и траву, они разводили огонь. Сидя на корточках подле котелков, поджидали, пока закипит вода.
Петро, отдав нужные приказания, снял сапоги, гимнастерку и помылся у ручейка. Холодная вода освежила его. Он с наслаждением прилег на траву, вытянул ноги.
— Ну, Яша, — говорил кто-то рядом, в кустах, — чего же ты хвалился? У меня, на Дону, увидите, мол… А глядеть нечего. Что тут хорошего? Лягушата, и те махонькие, землистые.
— Мы еще не возле Дона. Тут земля, верно, хреноватая… Ну, да и ее в порядок приведут, не бойся…
Петро узнал голоса Топилина и Шубина.
— …Ты вот плотину поглядишь, какую на Маныче построили, — продолжал Топилин. — Я сам от колхоза землекопом был наряжен. Три месяца лопатой да киркой орудовал. А на сады погляди да на степи… Красненьких лучше, чем у нас, на всем свете не найдешь.
— Что за красненькие?
— Ну, томаты. Помидоры, сказать…
— А ты что, Топилин, по всему свету ездил и перепробовал все красненькие, чьи, мол, лучше? — подал кто-то голос.
— Арбузы ажиновские покушай или виноград… — продолжал Топилин, оставив ядовитый вопрос без ответа. — Пушкин о вине нашем стихи сочинил.
— Приплел… То ж про цимлянское он писал, — произнес все тот же задиристый и язвительный голос.
— Именно, что про цимлянское… Оно-то и на Дону, — резонно возразил Топилин. — Ты, Шмыткин, географию не знаешь, так не мешайся.
Несколько минут за кустами молчали, потом Шмыткин изменившимся вдруг до неузнаваемости, злым голосом произнес:
— И когда ему, паразиту, концы наведут?
— Если мы с тобой не наведем, больше некому, — сказал Шубин. — Заграничному дяде оно не дюже болит.
Петро лежал на прохладной земле и, слушая негромкий разговор бойцов о семьях, домашних делах, о том, что давно не было писем, ощутил вдруг тот щемящий приступ грусти, который охватывал его всегда, как только он начинал думать о Чистой Кринице, об отце и матери, об Оксане…
После встречи с Оксаной в Москве он не имел ни от нее, ни от Ивана ни одного письма и ничего не знал о них. И сейчас, невольно связывая мысли об Оксане с тревожными думами о положении на фронте, Петро мрачнел все больше. Он вспоминал немногие счастливые дни, проведенные с Оксаной, и ему казалось, что все это было лишь в коротком сне. Вспомнилось, как однажды утром вскоре после приезда из Москвы он шел степью мимо участка горбаневской бригады и у оврага на узенькой тропинке ему неожиданно
