получил, послали его и еще двоих воду возить с речки в лагерь этот ихний… Они охранника задушили — и по домам. Степа во всем немецком так и заявился.
— Про Ганю знает?
— Ну а как же! Он только в хату вошел… ночью… мы с бабкой перепугались… Как есть немец! А он стоит посреди хаты, темно… Мы не светили… «Кто дома?» — спрашивает. Вроде голос знакомый, да разве думалось? А он идет до кровати. Там бабка спала. Тихо так опять спрашивает: «Мамо, это вы? Или ты, Ганя?» Тут бабка как схватится…
— Сказали про Ганю? — глухо спросила Катерина Федосеевна.
— Сразу не поверил…. Потом, когда все узнал, долго сидел, молчал. «Ну, говорит, попомнят они меня!» Сказал, что в лес пойдет. Дуже жалковал, что оружия никакого у немцев не взял. «Пистолет, говорит, был, так товарищ себе забрал…» День этот переждет, а ночью стронется.
— Где ж он у вас переждет?
— Нашли ему закуточек.
— Ой, глядите! Шныряют эти барбосы по всем закуточкам.
— Дома не найдут… Абы по дороге, когда будет идти до леса, не нарвался.
— Вот беда ж ты какая! — загоревала вдруг Катерина Федосеевна. — Это мне и повидать его не доведется. Вечером ходить нельзя, днем еще хужей…
— А он спрашивал про вас, про дядька Остапа. Всем интересовался…
— Я пойду к нему, — неожиданно произнесла Александра Семеновна и поднялась на постели. — Мне ночью можно ходить.
Катерине Федосеевне непонятно было, почему невестка хочет повидать Степана, которого совершенно не знала, однако решила не перечить.
— Ну, сходи, — сказала она. — Я кой-что передам ему на дорогу, отнесешь.
Она до вечера напекла лепешек из припрятанной на черный день муки, завернула их в капустные листья и, положив в кошелку, наказала невестке:
— Поклон Степе передай. Скажи ему, будем живы, повидаемся.
Александра Семеновна вышла из дому, когда совсем стемнело. Налетевший перед заходом солнца ветер нагнал дождевые тучи: крупные капли брызнули на лицо женщины, прошелестели в верхушках деревьев. За ветряками вспыхивали безмолвные зарницы.
Она миновала несколько дворов, оставила позади колодец с журавлем против хаты деда Довбни; в зеленом отсвете молнии деревянный журавль мелькнул, как причудливая носатая птица.
Александра Семеновна хотела свернуть в переулок, но тут невидимый возле забора полицай резко окликнул:
— Кто идет?
Александра Семеновна, помедлив одно мгновение, ответила:
— Санитарка полевого лазарета.
От забора отделились две человеческие фигуры, подошли. Александра Семеновна предъявила пропуск. Замерцал карманный фонарик.
— Этот пропуск недействителен, — сказал второй, оказавшийся полицаем. Луч его фонарика скользнул по лицу женщины, по кошелке. — Куда идешь?
— К родственникам. Потом в лазарет… на дежурство.
— Что в корзинке?
— Халат… и лепешки.
— Открой!
— Я же сказала…
— Открой, говорят! Торгуется…
Рука с серым обшлагом зашарила в кошелке. Расшвыряв еще теплые лепешки под халатом, извлекла сверток. Его развернули. В мигающем свете фонарика блеснул металл немецкого автомата.
Это было так неожиданно, что полицай даже отступил шаг назад. Эсэсовец злобно выругался. Цепко сжав пальцами руку женщины, он изо всех сил дернул ее.
Александру Семеновну допрашивал майор фон Хайнс.
Во второй комнате, за стенкой, слышался громкий женский плач, выкрики взбешенного чем-то эсэсовца.
Фон Хайнс, не поворачивая головы, прислушался, потом вскинул на стоявшую перед ним женщину пристальный холодный взгляд.
— Куда вы несла оружие? Где взяла его? Отвечайте эти вопросы… Потом вы будете рассказывать о листовки…
Александра Семеновна стояла перед ним, щупленькая, с мелово-бледным лицом. Она молча глядела куда-то поверх головы фон Хайнса, и тот, заметив ее сурово поджатые губы, вскипел, ударил по столу.
— Отвечать!
Александра Семеновна вздрогнула. Она перевела взгляд на майора и неожиданно улыбнулась.
— Не тратьте энергии, господин детоубийца, — произнесла она раздельно с неожиданным спокойствием. — Я не собираюсь доставлять вам никаких… ничего для вас приятного…
Страшный удар хлыстом ожег ее щеку. Она вскрикнула и прикрыла лицо рукой. Солдаты вытолкали ее в коридор.
Уже на дворе кто-то в темноте кинулся к ней, обхватил руками ее шею.
— Шурочка!.. Дочушка ты моя…
— И вас, мама? — с ужасом вскрикнула Александра Семеновна, узнав свекровь. Она нашла ее руку, крепко стиснула. — Вас за что? А Сашко́ как?
Солдаты, сердито ругаясь, оттолкнули Катерину Федосеев-ну, и она так и не успела ничего ответить.
Враг был уже на Дону. Пятнадцатого июля он захватил Миллерово, спустя несколько дней бои завязались в районе Новочеркасска, у станицы Цимлянской.
Полк Стрельникова, понесший в непрерывных, изнурительных боях большие потери, отвели во второй эшелон, и он отводил с тыловыми подразделениями через Новочеркасск в направлении станиц Кривянская и Манычская. Там ему предстояло подготовить рубеж по реке Дон, у хутора Белянин.
Взвод Петра шагал через город на рассвете. Ночью побрызгал скупой дождь, редкие тяжелые капли выбили в густой жирной пыли оспенные крапинки, испятнали стекла и стены домов.
По улицам, наполняя их грохотом, клубами пыли, неслись в разных направлениях автомашины. Связисты возились со своими катушками. У зданий с выбитыми окнами суетились люди: грузили на подводы и машины учрежденческое имущество, снимали вывески. С севера, со стороны Шахт, временами доносился гул канонады.
В котловине, за железнодорожной станцией, полк остановился, поджидая обоз с продовольствием, застрявший где-то у переправы. Спустя час выступили в направлении станицы Манычской.
Шли глухой, мало наезженной дорогой, мимо бесконечных солончаков. Зной выжег и без того чахлую растительность. Блеклые кусты полыни, серая щетина ковыля да зеленая, несмотря на жару и безводье, поросль донника, занесенного ветрами из степей, лишь подчеркивали безжизненность и бесплодность этих земель.
Губы людей, черные, потрескавшиеся до крови, жадно приникали к флягам. Теплая вода смешивалась с ручейками пота, стекающего с красных, опаленных лиц. Вода эта, солоноватая на вкус, только разжигала жажду.
Петро шагал позади растянувшихся извивающейся цепочкой людей. Чуть поодаль, впереди, высилась над нестройной колонной голова Евстигнеева, чернели стволы противотанковых ружей.
Петро вспоминал мельчайшие подробности последних боев, придирчиво разбирал каждый свой шаг и поступок. Никто не смог бы упрекнуть младшего лейтенанта Рубанюка в том, что он, молодой и еще неопытный командир, в первом бою растерялся или не выказал в чем-то должной решительности. Взвод оборонялся стойко, ни один боец не покинул без приказа своего места, не дрогнул, и командир роты ни разу
