волновало, как-то сразу вылилось в, разговоре с сыном. Недоделок и недостатков в Чистой Кринице было столько, что «хоть садись и кричи», как выразился Остап Григорьевич. А ему никогда не приходилось работать парторгом. По неопытности он многое упускал, да и грамотность у него была небольшая. А тут еще и у колхозного председателя, Андрея Горбаня, не ладилось.
— И вот, сынку, — со вздохом подытожил Остап Григорьевич, — прямо надо сказать, хромаем…
Послушать разговор вышла и Катерина Федосеевна. Она молча стала рядом, прислонившись к притолоке.
— Я вот за покойным Кузьмой Степановичем жалкую, — сказал Остап Григорьевич. — Был бы он живой, это — руководитель! Да-а… Подход он до людей имел, ну и люди за ним. А вот у Савельича прямо- таки неуважительные манеры… Ругается, никогда ни до кого не улыбнется. «Слушай, говорю, Савельевич, ты хоть человек и беспартейный, а прислухаться к партии должен. Она с людьми не позволяет такие фокусы выделывать». Обижается… «Мне, говорит, перед каждым выгинаться, упрашивать тоже терпения не хватит… Время, говорит, военное, ну и нехай понимают мой военный язык…» Вот и вся балачка с ним.
На другой день Петро поднялся рано. Он намеревался поехать с отцом за Днепр, поглядеть на сад, потом навестить тещу, Пелагею Исидоровну, работающую на птицеферме, но почувствовал себя снова плохо.
Остап Григорьевич, заметив, как лицо Петра побелело и исказилось от боли, когда он поднял наполненное водой ведро, тревожно сказал:
— Ты, сынку, со здоровьем своим не шути… Посиди дома. Я Василия Ивановича попрошу прийти, лекарств каких-нибудь выпишет.
Проводив всех на работу, Петро написал письма Оксане и товарищам в дивизию, потом стал разбирать свои студенческие выписки о почвах и садах.
До обеда он приводил их в порядок и, увлеченный делом, не заметил, как ясная, тихая с утра погода испортилась, задул сухой северо-восточный ветер.
Петро стряхнул с тетрадок желтую пыль, нанесенную со двора, плотно прикрыл окно и вышел на крыльцо.
Над приднепровской поймой и плавнями белели облака; они, лохматясь, меняя очертания, быстро плыли куда-то в сторону Богодаровского леса, подгоняемые горячим, не ослабляющим зноя ветром.
Природа будто нарочно, подтверждая мысли, которые возникли у Петра при чтении записок, предстала сегодня со всеми своими прихотями и причудами… Над кровлями сельских хат и дальше, над степной ширью, небо было угнетающего желтовато-дымного цвета; необузданный, разгульный, со свистом метался жаркий ветер… А совсем недалеко, у Богодаровского леса, угадывалась прохладная тишина, стояли почти недвижно белые громады облаков…
Петро вернулся в хату, снова принялся за свои выписки. Несколько минут спустя кто-то, покашливая, поднялся по крыльцу, завозился со щеколдой, потом постучал.
Пропуская в светлицу худенького, хромающего старичка, Петро догадался по специфическому запаху больницы, который гость внес с собой, что это врач.
Протягивая Петру руку и подслеповато щурясь, пришедший осведомился:
— Сын Остапа Григорьевича? Очень рад… Буря… Василий Иванович…
— Очень приятно! Прошу садиться, Василий Иванович.
Врач поставил в угол свою палочку; внимательно разглядывая Петра, долго стирал платком с лица и с шеи пыль.
— Напрасно вы беспокоили себя, — смущенно сказал Петро, — да еще в такую погоду…
— Я не метеоролог, чтобы за погодой следить…
Врач, видимо, хотел пошутить, но слова его прозвучали неласково, и, почувствовав это, он смягчил их запоздалой короткой улыбкой.
Сливая ему на руки воду, Петро про себя отметил, что только по иронии судьбы старик был обладателем такой фамилии. Тщедушный, с блестящим черепом, утыканным кое-где седыми клочками волос, со склеротическими малиновыми прожилками на скулах, он производил впечатление болезненного, даже дряхлого человека. Шея его, жилистая и худая, казалась чересчур тонкой даже в узеньком вороте старенькой, но опрятной рубахи салатного цвета.
— У вас, Остап Григорьевич говорил, резекция желудка была? — спросил врач, вытирая руки. — Попрошу раздеться…
Он долго выстукивал и ощупывал Петра, причем проделывал все это с таким непроницаемым выражением лица, что невозможно было понять: доволен он или недоволен состоянием больного.
— Вы мне, доктор, откровенно скажите, — попросил Петро, — будет ли из меня какой-нибудь толк?
Врач сердито покосился на него.
— Здоровью своему не верите?.. Молодости?..
Вооружив свои блеклые усталые глаза очками в железной оправе, он написал рецепт.
— Будете пока принимать вот это… Есть вам надо хорошо проваренную, свежеприготовленную пищу. Поняли? И отдохнуть, молодой человек, обязательно!.. Восстановите силы — забудете, что у вас когда-то в желудке ковырялись…
— Можно будет и на фронт снова попасть?
— А это уж от вас зависит, — неопределенно сказал Буря, поднимаясь. — Резекция по поводу ранения — наиболее тяжелая форма…
Вспомнив, что отец назвал фамилию Бури в числе коммунистов села, Петро спросил:
— Вы в Чистую Криницу приехали из эвакуации?
— Нет. Был у товарища Бутенко… в партизанском отряде.
Петро с интересом посмотрел на тщедушную фигуру старика.
— Там и в партию вступили? В лесу?
Выслушав односложные, лаконичные ответы врача, Петро предпринял еще одну попытку расшевелить несловоохотливого собеседника:
— Трудно сейчас медработникам на селе!
— А раз трудно, следовательно интересно, — с неожиданным задором ответил Буря, и в глазах его мелькнул веселый огонек. — Вы вот, ваш отец рассказывал, фантазируете насчет садов, новых посадок во всем районе… Как вы предполагаете обойтись без трудностей?.. Ну-ка?..
— Ответ резонный.
— То-то!
Буря взял свой старенький, потертый саквояж с инструментами, подумав, добавил:
— Помните, у Чехова один из героев пьесы составлял такую карту? Кстати, мой коллега…
— Доктор Астров. Помню… Но тот показал на картограмме, как за пятьдесят лет в его уезде уничтожались леса, вымирали животные, иссякали водоемы… А я хочу показать, как лет за десять — пятнадцать, если взяться дружно, можно покрыть весь район фруктовыми садами, прудами…
— Большое дело — эти посадки… Передовые люди давно мечтали о них… Вы не пионер…
— Ну и что ж?! — уловив в его голосе сомнение в реальности своих замыслов, сказав Петро. — Люди много десятилетий мечтали, а сделаем это мы!..
— В добрый час, в добрый час! Потомки оценят…
— Почему потомки? Мы с вами сами еще увидим результаты.
— Вы — может быть… Дерево, молодой человек, десятилетия растет…
Буря, совсем уже собравшийся уходить, остановился у порога.
— Вы вот задали вопрос, трудно ли, — произнес он, косо, из-под бровей, взглядывая на Петра. — Было бы легко — я с удочками на реке свои дни доживал бы… Мне под семьдесят, не шутите! Перед войной на пенсию ушел… Загляните в больницу, увидите, как мы сейчас работаем. Один градусник на всех больных… Чистая койка для больного, обыкновенный аспирин — вот мои мечты!.. В окна дует, дверей нет… Могу я с удочками?..
Буря нахлобучил поглубже фуражку, протянул Петру руку и пошел из хаты.
