творогом.
— На домашних харчах, хоть и не те они, что прежде, ты у нас быстренько сил наберешься, — уверенно пообещала она, застилая колени сына полотняным рушником и в радостной рассеянности уже который раз вытирая концом передника щербатую вилку. — Ешь, сынок, отъедайся… Да рассказывай про Ванюшу, про Оксану… Как они там?..
К ее огорчению, Петро не притронулся к еде. Выпив немного молока, он отставил стакан в сторону. «Больной, совсем больной, только признаваться не хочет, — обеспокоенно думала мать. — Сегодня же скажу старому, чтоб доктора позвал…»
Уже темнело, когда со степи примчался Сашко́.
— Спит? — шепотом спросил он у матери.
— Тише, нехай спит, — тоже шепотом откликнулась мать.
Сашко́ на цыпочках вышел из хаты.
В стекле приоткрытого в палисадник окна отражалась огненная полоска заката… Наперебой сверчали в саду кузнечики… В комнату вливались вместе с прохладным вечерним воздухом теплые запахи душистого лугового сена, ночной фиалки…
За окном кто-то ворошил сухое сено. По улице, переговариваясь, прошли женщины.
— С возвращением сыночка, Федосеевна! — крикнула одна из них.
Шуршание сена прекратилось. Катерина Федосеевна ответила негромко, однако Петро проснулся.
Что именно сказала мать, он не разобрал, но голос у нее был счастливый и по-молодому звонкий.
Петро энергичным движением руки скинул с себя одеяло, стал одеваться.
— Сашко́! — позвал он, заметив за окном шарообразную стриженую голову братишки.
— Есть Сашко́!
В сенях звякнуло задетое босой ногой пустое ведерко, и Сашко́, мигом появившись на пороге, бросился обнимать брата.
— Ну-ка, стань вот так, рядышком, — сказал Петро, расцеловавшись с ним. — Ого, скоро меня обгонишь! Большой, большой стал.
Они, радостно улыбаясь, разглядывали друг друга.
Сашко́ выглядел значительно старше своих двенадцати лет, голос его ломался и басил, как у шестнадцатилетнего. Но он так застенчиво разговаривал со своим братом-фронтовиком, лицо его, нежное, поросшее на щеках пушком, так часто краснело, что Петро понял: Сашко́ не утратил детской непосредственности, хотя на его долю и достались жестокие испытания.
— У тебя, говорят, радиоприемник есть? — спросил Петро.
— Есть, а слушать нельзя.
— Почему?
— Аккумуляторы сели…
Сашко́, шлепая босыми ногами по полу, направился в угол, содрал дерюжку с ящика. Пощелкав ручками, печально подтвердил:
— Не берет… В Богодаровку их надо отвезти.
Он бросил дерюжку на радиоприемник и присел на табуретку.
— Ты мне вот что, друг, разъясни, — сказал Петро, подсаживаясь к нему и кладя на его худенькое плечо ладонь. — Комсомольская организация в колхозе, конечно, есть?
— Меня не принимают, — угрюмо прервал Сашко́. — Говорят, мал еще…
— Придет время — примут… Секретарем кто в комсомоле?
— Полина Ивановна Волкова. Учительша.
— Учительница, а не «учительша»… Ну, так вот… Комсомол, значит, есть, а колхоз в прорыве… Как ты, друг, это объяснишь?
Вопрос был трудный. Сашко́ насупился и сосредоточенно крутил пальцами уголок скатерти, постланной матерью по случаю возвращения Петра. Взглянув в окно, поднялся:
— Пойду матери подсоблю… Сено сгребаем для телушки.
Петро, смеясь, удержал его за рукав:
— Ты не удирай! Сперва ответь… Хлопчаков много ведь в селе… Помогаете этой Полине Ивановне? Вы же теперь вместо мужчин…
— А то не помогаем! — обиженно произнес Сашко́, садясь на место. — У меня шестьдесят семь трудодней уже заработано…
— Ну, а комсоргу ты вот лично, Сашко́ Рубанюк, помогаешь? — продолжал допытываться Петро.
— А то нет!
— Газеты читать в бригадах, восстанавливать разрушенное, с вредителями на полях бороться?.. Да мало ли забот у хороших комсомольцев?
Сашко́, видимо тяготясь разговором на эту тему, неожиданно спросил:
— Тибр — большая река?
— Тибр? — Петро посмотрел на братишку озадаченно. — А при чем здесь Тибр? Ну, большая…
— Больше, чем наш Днепр?
— Сравнил! Днепр тянется на две тысячи с лишним километров, а Тибр… вспомню сейчас… километров пятьсот…
— А какая шире?
— Да на что тебе?
— А ты скажи.
— Днепр шире, глубже, длиннее…
Петро смотрел на брата с любопытством. А Сашко́, радуясь тому, что может блеснуть своей осведомленностью, пояснил:
— Американцы… хвастуны. Переплыли Тибр этот и хвастаются… Я в газете читал… Только я думал, он большой, — разочарованно заключил он.
Заметив, что Петро ищет поясной ремень, Сашко́ помог разыскать его, услужливо протянул.
— Петя, а орденов тебе никаких не дали? — спросил он вполголоса и чуть замявшись.
Петро перехватил разочарованный взгляд Сашка́, устремленный на его гимнастерку: на ней одиноко поблескивал гвардейский знак.
— Есть, есть ордена, — успокоил он братишку.
— У председателя нашего, дядьки Андрея, аж три ордена и четыре медали, — сообщил Сашко́ с таким видом, словно он сам был владельцем этих наград. — А у тебя сколько?
— Как-нибудь с тобой посчитаем, — ответил Петро, чуть приметно усмехаясь. — Давай-ка лучше матери поможем…
Он вышел на крылечко. Катерина Федосеевна в развязавшемся платочке, с засученными по локоть рукавами, спешила управиться с раскиданным для просушки сеном.
Петро подошел и взялся за держак навильника.
— Идите, мама, другими делами занимайтесь, я сложу.
— Да тут совсем трошки осталось, — возразила Катерина Федосеевна. — Отдыхай.
Петро все же отобрал у нее навильник, уверенно и умело принялся за работу.
На дворе совсем стемнело, но из-за крыш уже выползла огромная луна, и от хаты, сараев легли на землю неясные тени.
Из сада пришел Остап Григорьевич. Петро сел рядом с ним, закурил. Обоим, и сыну и отцу, не раз рисовалась во время разлуки эта долгожданная минута… И вот они снова вместе. Можно спокойно, не торопясь, переговорить обо всем, поведать друг другу, как прожиты грозные годы, испытаны суровые превратности судьбы.
Но именно потому, что каждому нужно было рассказать о многом, они не коснулись пережитого. У Остапа Григорьевича накопилось много неотложных вопросов. Он был парторгом колхоза, и все, что его
