— А ты встань и выскажись, — предложил Громак.
— Черед до меня дойдет — я скажу. А нормы надо переглядеть.
— Ну, я с тем заканчиваю, — проговорила Варвара. — Если что не так, извиняйте.
— Чего же, очень хорошо выступила! — Петро захлопал, его поддержали.
— А ты, Андрей Савельевич, тоже встань да скажи, — голосисто крикнула Варвара мужу, сидевшему в противоположном конце помещения. — Про кормовой бурак скажи, про травяной клин… Чего стесняешься?
Горбань отмахнулся, но его кто-то шутливо подталкивал, и он встал, вышел к столу.
— Хотел других послушать, ну да ладно… — проговорил он, доставая из кармана тетрадку и разворачивая ее. — Проводил я позавчера собрание своей животноводческой бригады, и вот что мы порешили… Если правление больше внимания на фермы уделит, мы через два-три года не меньше, чем Остап Григорьевич со своим садом, будем давать колхозу прибылей… Хвалиться дуже не буду, а скажу. Обязались мы сами перед собой средний живой вес крупного рогатого скота довести до полтыщи килограммов. Настриг шерсти с овцы не меньше четырех кило… Удой молока поднять втрое… Это на первое время… Ну, все наши цифры тут записаны. Только без многолетних трав и корнеплодов все они будут потолочные…
Он обстоятельно и со знанием дела говорил о корнеплодах и концентратах, о зеленом конвейере, комплексной механизации фермерского хозяйства артели.
Петро слушал и радовался. Значит, по душе пришлось новое для Горбаня дело, если он так все продумывает, прикидывает, взвешивает.
Самым коротким было выступление Ефима Лаврентьева.
— Я так мыслю, — сказал он, расправляя пальцами широкие усы: — Петро Остапович на добрые дела нас приглашает. Дружно возьмемся, введем новые севообороты не позже будущего года, уже в пятидесятом году вступим в первый год севооборота. Надо браться! А руки наши никакой работы не боятся…
Громак и Федор Лихолит высказали по-разному общую мысль. Если поддержать предложение Варзары Горбань и пересмотреть и повысить нормы, резко повысится производительность труда, сократятся сроки проведения сельскохозяйственных работ. Тогда будет достаточно времени и для лесонасаждений, и для нового колхозного строительства, и для освоения плавней, для создания больших ферм и новых плантаций.
Уже к концу совещания, затянувшегося до часу ночи, выступил Остап Григорьевич. И хотя все устали, кое-кто успел тайком вздремнуть и Громак поторапливал ораторов, чтобы они «закруглялись», старый Рубанюк, как все поняли, не намерен был торопиться. Выйдя к столу, он не спеша снял и аккуратно сложил кожух, оправил праздничный пиджак с партизанской медалью на лацкане, полез в карман за очками.
— Надолго настраиваешься, Григорьевич? — иронически осведомился Андрей Горбань.
— Надолго, — с невозмутимым спокойствием ответил Остап Григорьевич. — Это не так, что «была не была — катай сплеча». Печка трошки и подождать тебя может.
— Ничего, время еще терпит, — сказал Бутенко. — Послушаем.
Остап Григорьевич с минуту помолчал, медленно и негромко заговорил:
— Расскажу одну быль. А вы слушайте и на усы себе мотайте, у кого есть. Лежали в бурьяне, под жерделами, два хлопчака. Оба босые, оборванные. Лежали они в бурьяне потому, что стыдно им было показаться перед людьми. Не было у них ни чобот с бульдогом, которыми похвалялись на улице другие парубки, пиджачишков не было. А дело случилось на пасху. И об чем же эти двое хлопчаков между собой говорили?
— Прослышали они, эти хлопчаки, — продолжал Остап Григорьевич, — про какую-то Калифорнию. Будто такая страна есть или в Америке, или в Африке. Вроде там валяется под ногами золота и алмазов, как у нас в саду яблок после бури. И замыслили себе хлопчаки раздобыть лодку, ружьишко какое-нибудь и плыть по Днепру до той самой Калифорнии, абы не видеть убожества, в котором проживали. Батрачили обое у куркулей, ну, а жизнь эта известная… Один из тех пареньков Андрей Горбань, второй — Иван Рубанюк. Вот он сидит Андрей Савельевич, и скажет сам, было так или не было.
— Было, было, истинная правда, — охотно подтвердил Горбань.
— Ну, а теперь я такой вопрос ставлю. Кто из хлопчаков наших будет в мечтаниях своих про ту Америку с Калифорнией думать? На какого дидька лысого сдалась она нам, когда теперь вон какая жизнь перед нами открытая! И тот, кто в думках своих не вперед глядит, а на одном месте хочет топтаться, нехай про тех двух хлопчаков вспомнит…
Остапу Григорьевичу дружно и весело зааплодировали, а он, смахнув пот, обильно проступивший на лысине, продолжил:
— Прошу меня поизвинять, что, может быть, говорил не к делу. Но дело у нас идет своим чередом, сложа руки не сидим. Расскажу про свою бригаду. Хвалиться пока еще рановато, далеко нам до колхоза «Сичь», ну, а дальше будет видно.
— Вы о сичевиках расскажите, тато, — попросил Петро, не без гордости наблюдавший за тем, с каким интересом люди слушают отца.
— Про них можно всю ночь рассказывать, и то времени не хватит. Ну, я трошки скажу… Был я, как вы знаете, незадолго перед войной в колхозе «Сичь», под городом Запорожье. Ходил, глядел. «Ай, думаю, что разумная людына может сделать!» Одних ветроломных полос, по семь рядов, посадили сичевики двадцать семь гектаров. Тысяч полтораста деревьев стоит у них — там, не меньше. Если в ряд растянуть, и в двадцать километров не уберется. Под садами да лесопосадками шестьсот гектаров земли у них без малого занято. Спрашиваю садовода — моих лет человек, Ананий Калинович, — спрашиваю: «Да у вас тут, Ананий Калинович, наверное, испокон веков садами занимались?» — «Какой там, говорит, в тридцать первом году только колхоз поселился! На дубах по Днепру приехали, когда остров Хортицу водой заливать стали. Раньше голая степь была. С Маныча как задуют, бывало, ветра, все чисто выметало. Сеять — сеяли, но косить не всегда приходилось». — «Так-таки голая степь была?» — спрашиваю. «Ничего этого, что вы видите, не было. Надоумил нас председатель, он и колхоз создавал. Партийный человек, Иван Константинович Лотко. „Давайте, говорит, дружно возьмемся, можно такие сады развести, не хуже, чем в Крыму, будет“. Многие тогда в сомнение взяли… Ну, а теперь сами видите». Ходил я, смотрел, и еще тогда мне в голову ударило: чем мы хуже сичевиков?! Сделаем! Война помешала, мы бы уже, знаете, чего у себя понасажали?
— Вы расскажите, что уже сделано, — подсказал Громак, — и что намечаете.
— Скажу. Заложили в этом году новый питомник на пятьдесят тысяч деревьев. Весной саженцев можем дать сколько надо. Посадить, конечно, посадим, все по плану. Но дерево, как говорится, посадить легко, а вот вырастить его трудно. Тут дружно надо будет всем взяться. Новые школки, плантации планируем. Комсомолу спасибо — семенами обеспечили, осенью в лесу ребята насобирали. Имеем семена ясеня, клена татарского, желудей достаточно.
Любовь Михайловна, записывавшая что-то в книжечку, спросила:
— Они у вас, Остап Григорьевич, просто лежат, семена, или вы их к посеву подготовляете?
— Как это так «лежат»! — Остап Григорьевич даже обиделся. — Вы за труд не посчитайте, утречком загляните в наш амбар. Крылатку подсушили, сложили, как положено, в мешочки, подвесили к потолку. Сосну всю осень просушивали, перетерли, на ситах очистили. Желуди — в песочке. Правда, беда у нас — ни одного градусника не осталось. Вы же знаете, Любовь Михайловна, сколько возни с семенами. С бересклетом одним бородавчатым хлопот не оберешься. Скудней держи при температуре десять — двенадцать градусов, потом еще сто двадцать — при одном-двух градусах. Иначе, сей не сей, не взойдет…
— Долго, — сказал Бутенко.
— Это да, — согласился Остап Григорьевич. — Семена клена тоже, пока они к жизни пробудятся, надо полтораста дней выдерживать, а ясень, так тот двести сорок дней.
Мы сейчас пробуем ускорять прорастание, — сказал Петро.
— Стратификация? — спросила Любовь Михайловна.
— Стратификация само собой, кое-что еще.
— Градусники вам районный агроном поможет раздобыть, — сказал Бутенко, поглядывая на жену.
— Помогу, — пообещала Любовь Михайловна.
