Петро взял его под руку, хотел повести к столу, но, глянув на улицу, остановился — вдоль нее быстро ехал верховой. Он осаживал коня, кричал что-то встречным.
— Узнаем, что он такое говорит.
Верховой подскакал к воротам, натянул поводья.
— Кончай гулянку! — с ожесточением крикнул он. — Все на митинг до сельрады!
Стегнув потного коня лозиной, он поехал дальше, широко раскорячив ноги и клонясь на левый бок.
Из Чистой Криницы отправлялось в армию человек пятьдесят.
После митинга Петро узнал, что призван и он.
Прикинув, что времени для сборов в дорогу осталось немного, Петро заторопился домой.
Сокращая путь, он пошел низом. На лугу замедлил шаг, с грустью смотрел на золотисто-желтые цветы в траве. Как радовалась им Оксана два дня назад!
Тяжелое чувство раздвоенности охватило Петра. Он рвался всей душой на фронт. Кому же, как не ему, молодому, крепкому парню, идти туда, к границе — крушить вторгшегося врага! Но расстаться с Оксаной, которая только сегодня стала его женой!..
Василинка заметила его издали.
— Все дома? — спросил Петро.
— Батько в правление пошли. А Сашко́, как забежал куда-то с обеда, до сих пор нету, — скороговоркой отвечала Василинка, заглядывая ему в глаза. — Оксана раз десять выходила тебя встречать. И маты ждут не дождутся.
Слушая ее, Петро думал о том, как тяжко будет сообщить семье о своем отъезде.
В хате было уже прибрано и подметено. Оксана сидела за столом с Катериной Федосеевной в своем простеньком синем платье. Она поднялась и шагнула к Петру, но, посмотрев на его лицо, встревоженно остановилась.
Петро разыскал кружку, зачерпнул из ведра, неторопливо напился.
— Ну, родные мои, — сказал он, подсаживаясь к столу, — завтра выезжаю.
— Куда? — испуганно спросила мать.
— Куда все едут. На фронт.
Идя домой, Петро предвидел, что не обойдется без плача. И, заметив, как Василинка, замигала ресницами, поспешно сказал:
— Только без слез. Не нагоняйте и на меня и на себя, тоску.
Оксана, громко всхлипнув, выбежала из хаты. Заголосив, Василинка бросилась на кровать, зарылась с головой в подушки.
Мать ничего не сказала и ни о чем не расспрашивала. Сжав: губы и поправив усталым движением на голове платок, она пошла собирать необходимое в дорогу. Не первый раз ей приходилось это делать. Лишь выйдя в сенцы, она бессильно облокотилась о притолоку.
Вечером, когда собралась вся семья и мать поставила на стол ужин, Петро, не выдержав гнетущей тишины, обратился к отцу:
— Как по-вашему, отец, сколько времени потребуется, чтобы нам до Берлина добраться?
Остап Григорьевич, принимая из рук Василинки миску, глянул на него невесело и осуждающе. Протирая полотенцем ложку, он мрачно ответил:
— Когда до Берлина доберемся, не знаю, а вот приказано окопы с понедельника рыть возле села.
Петро недоверчиво посмотрел на него через стол.
— Здесь, в Чистой Кринице, окопы? Вы это серьезно?
— Неужели сюда придет, катюга? — испуганно произнесла Катерина Федосеевна. — Не приведи господи!
— Не придет, — успокоил Петро. — В панику ударились….
— И чего это люди со страху не выдумают! — поддержала его Оксана.
— Везде, по всем селам, приказано рыть, — повторил Остап Григорьевич. — Бутенко сам по телефону звонил.
— Наши его с танков ка-а-ак ушпарят! — подал голос Сашко́. — Ух, какие сегодня на разъезде мы с хлопцами видели!
Остап Григорьевич повернулся к Петру, сдвинув брови, сказал:
— Ты, сынок, про германцев только в книжках читал. А я их попробовал на своей хребтине. Что, думаешь, они на тебя с кулаками да дрючьями кинутся? Еще в ту войну чего только германец не повыдумывал! И газы пускал, и эти… цеппелины у него летали.
— Вспомните мое слово, — снисходительно посмеивался Петро. — Месяц, два, самое большее — три… пришлю вам весточку из Берлина.
Остап Григорьевич с сомнением покрутил головой.
— Ванюше тоже доведется воевать, — вздохнула мать. — Он же в гости до нас собирался…
— Уже, наверно, воюет, — сказал Петро.
— У него только и думка сейчас в голове про гостюванье, — недовольно пробурчал Остап Григорьевич. — И глупая ты, Катря! Он же подполковник. Ему первому придется.
Старик тяжело переживал сообщение о войне. У глаз его, под нахмуренными бровями, тугим пучком собрались морщины.
— Как жизнь налаживалась добре, — сказал он с протяжным вздохом. — Ты вот говоришь — доберемся до Берлина, — обратился он к Петру. — Я тебе на это вот что отвечу: если б не знать, что поотбиваем ему печенки, то сразу бери веревку и на первой ветке вешайся. А только, сынку, не так оно будет, как ты думаешь. Запряг, мол, кобылу, сел на бричку — и знай погоняй: где тут, люди добрые, этот Берлин?
— Конечно, война будет жестокая.
— Еще какая жестокая! Вон в прошлые годы и танков не было и аэропланы только при конце появились. А знаешь, сколько людей оккупанты поклали? В прошлую войну в Польше, когда под Городенком мы воевали, наш генерал рассказывал нам. В чине бригадного был. Так он вот так показал рукой и говорит: «Тут костей наших прадедов, дедов, отцов скрозь полно. Всю землю, говорит, можно укрыть русскими мундирами нашими. По костям своим идем».
Сумерничали в этот вечер долго, не зажигая лампы. Петро сидел подле Оксаны, ласково поглаживал ее волосы. В открытые настежь двери хаты залетела и вилась с тонюсеньким звоном мошкара. Так же, как и вчера и неделю назад, сверчали в траве кузнечики, пряно пахли ночные фиалки. Петру казалось, что уже много дней прошло с тех пор, как стало известно о войне.
Катерина Федосеевна молча что-то укладывала в мешочек. На вопрос мужа она ответила:
— Побегу до Ганьки. Степана с Федором тоже в дорогу собирают.
Она вызвала Оксану в сенцы и, держась за ручку двери, шепотом сказала:
— Час уже поздний, дочко. А Петру рано вставать. Я постелила вам в светлице.
— Добре, мамо. Вы идите себе, — шепнула Оксана. Петро начал приводить в порядок свои книги. Перелистал и связал бечевкой выписки о садах и почвах. Передавая их Оксане, сказал:
— Береги. Вернусь — закончу свою карту.
Он оглядел знакомые с детства предметы: угловой столик с горкой старых книг, фотографии в самодельных рамочках на стене, расшитые цветными нитками полотенца, надтреснутое стенное зеркало с пучками сухих бессмертников за рамкой. «Придется ли еще увидеть все это?» — подумал он, и сердце его сжалось.
Оксана будто угадала его мысли. Она сняла с лампы тусклое стекло, проворно вытерла его, убрала нагар с фитиля, и свет вспыхнул ярче, веселее.
— Не журись, Петрусю, — сказала она, прильнув щекой к его щеке. — Вернешься — так с тобой заживем! Счастливей нас не будет.
Петро посмотрел в ее искрящиеся от света глаза, привлек к себе.
— Вернусь, Оксана. А если убьют… Погоди, глупенькая, дай сказать. Война есть война…
