Василинку.
Среди снующих меж деревьев хлопцев Петро увидел Алексея и окликнул его. Тот подошел, мрачный и злой.
— Чего хмурый, Олекса? — спросил Петро.
— Радоваться нечего. Выдумали черт-те что.
— Да ты расскажи толком.
— Медицинская комиссия забраковала. Не берут на фронт. Я прошлый год пальцы себе перебил… Но я ж ими работаю.
Петро хотел ответить и запнулся. С майдана перед сельсоветом повалил в сад народ.
— И сюда прилетел. От гад…
Долговязый рыжеватый дядько, опасливо поглядывая вверх и расталкивая всех на пути, бодрой рысью трусил к ближайшим кустам.
— Чего вы? Наш летит.
— Держи карман. Он тебе сыпанет!
Петро выглянул из-под ветвей каштана. Высоко, под рваным молочным облаком, глухо урча, плыл желтый, как оса, самолет. Он сперва пошел в направлении Сапуновки, но над лесом развернулся и, увеличиваясь в размерах, стал приближаться к селу.
— Разбегайтесь! — крикнул кто-то диким голосом — Ложись на землю! Сейчас кинет.
— Ох, боже, прямо на нас!
Петро схватил Оксану за руку. Вверху нарастал звенящий свист. Самолет с угрожающим ревом несся на метавшуюся у сельсовета толпу. Над майданом свист внезапно оборвался, и самолет, блеснув на солнце какой-то металлической частью, взмыл вверх и пошел на Каменный Брод. Люди продолжали метаться, сталкиваясь друг с другом, забиваясь в канавки, кусты.
— Видел кресты?
— То не кресты.
— Как не кресты? Черные.
— От же, стерво, как низко летает!
Ганна еще не совсем оправилась от пережитого испуга, поуже смеясь показывала пальцем на кучку людей у копны скошенной травы.
— Гляньте на бабку… гляньте… Ой, лихо…
Петро повернул голову и увидел, как юркая старушонка, стоя на корточках и показывая исподницу, пригнула голову и, мелко крестясь, втискивалась в гущу ног.
— И старэ хочет жить, — улыбнулась Катерина Федосеевна.
— А Настунька р-раз — и на дерево! — посмеивалась Василинка над подружкой.
— Надо ложиться, где застал, — смущенно сказал Остап Григорьевич, поднимаясь с земли и отряхиваясь. — Тут уж разве прямо попадет.
Люди стали расходиться по местам, взволнованно обсуждая происшедшее и подшучивая над своим недавним страхом.
— Напугалась, Оксанка? — спросил Петро, заметив, как у нее тряслись руки.
— В другой раз прилетит — не испугаюсь, — храбрилась она.
Из толпы вынырнул красный, возбужденный Сашко́. Запыхавшись, он сообщил, что уже грузятся на подводы.
Петро помог Степану вскинуть на плечи мешок, взял свой чемодан. Федор обнимал мать и плачущих детишек. Василинка и Настунька, словно по уговору, заревели в голос. Остап Григорьевич цыкнул на них, подошел к Петру. Он крепился, но лицо его, с обвисшими усами, было жалким и растерянным.
— Ну, сынок… — подбородок старика дрогнул, — гляди ж… Воюй и… за мою кровь…
Он трижды поцеловал сына в обе щеки и отвернулся. Катерина Федосеевна прижалась к Петру, быстро заговорила:
— Ты ж куда не надо не лезь там. Встретишь Ванюшу, берегите один другого.
Тяжело переставляя ноги, она первая пошла к подводам, срывая трясущейся рукой пыльные листочки дикой акации.
На подводах и бричках уже сидели отъезжающие. Женщины с ребятишками сгрудились около новобранцев, стараясь наглядеться в последний раз на своих близких.
Петро кинул чемоданчик в одну из подвод, где уже устраивались Степан и Федор. Повернулся к Оксане.
Она спрятала лицо на его груди, вцепилась пальцами в воротник пиджака.
— Возвращайся скорей, — шептали ее побелевшие сухие губы. — Хоть какой, а возвращайся…
Передняя подвода тронулась с места. За ней вторая, третья. Петро оторвался от Оксаны, сел уже на ходу и сдернул с головы кепку.
За подводами потянулись провожающие.
Последнее, что запечатлелось в памяти Петра и что потом часто вставало перед его взором на фронте, была мать, горестно застывшая на пригорке, Оксана и Василинка, прижимающие к глазам платочки.
Подводы, поскрипывая на выбоинах, перевалили через бугор, пошли быстрее. Федор расчистил на возу место, удобно, по-домашнему уложил свой мешок.
— Ложись поспи, Остапович, — предложил он Петру. — Мы-то все выспались.
— Да нет, — отказался Петро, — какой же сейчас сон? Он перебрался к задку подводы и, не отрываясь, смотрел на деревья и строения Чистой Криницы. Они удалялись, становясь все меньше и меньше.
Часть вторая
Капитан Каладзе, составляя срочные донесения, просидел в штабе до рассвета. Когда работа была сделана, Каладзе, выглянув в окно, подумал, что хорошо бы сейчас, после бессонной ночи, искупаться.
По пути он зашел за лейтенантом Татаринцевым. Вчера Татаринцев вернулся из Львова грустный и расстроенный. Ездил встречать жену, а та не приехала.
В штаб Татаринцев прибыл недавно, но товарищи уже знали, что он женился всего два месяца назад, что жена его Аллочка окончила в Ростове курсы медсестер и что Татаринцев с нетерпением ждет ее приезда.
Каладзе прошел по тенистой веранде к комнате Татаринцева, тихонько приоткрыл дверь. Татаринцев спал на диванчике, уткнув голову в подушку. Над его постелью висел портрет молодой женщины с милой, несколько лукавой улыбкой.
Каладзе пощекотал торчавшую из-под одеяла голую пятку.
— Вставай, кацо! На речку пойдем.
Татаринцев вскочил, потер ладонями широкоскулое лицо, быстро оделся.
Горнист уже сыграл побудку. Невысокий, заросший травой берег речонки был полон купающимися. За орешником, росшим вперемежку с кустами шиповника, мелькали обнаженные тела, слышалось плесканье воды, громкий говор.
Каладзе и Татаринцев, отыскав удобное местечко, начали раздеваться.
Смуглое лицо Каладзе, с короткими рыжеватыми усиками и большими глазами, опушенными длинными ресницами, выглядело усталым.
— Ты плавать умеешь? — спросил Каладзе, стягивая через гладко выбритую голову гимнастерку. Здесь, на свежем воздухе, гимнастерка казалась тяжелой, запах табачного дыма, пропитавший ее, — неприятным.
— Я ведь на Дону вырос, — ответил Татаринцев.
— На Дону? А почему фамилия у тебя не русская?
