Он прижал к груди заплакавшую Оксану.
— Тебя не убьют, Петрусь. Я буду так ждать тебя! — горячо прошептала Оксана. — А если погибнешь, до гроба буду тебе верна.
Столько было трогательной веры, страстности в ее словах, что у Петра навернулись слезы. Он с благодарностью стиснул ее руку.
Оксана, расчесывая пальцами его густой, непокорный чуб, спросила:
— Что тебе Лешка тогда сказал, что ты его за грудки схватил? Меня такой страх взял!..
— Пустое. Не расспрашивай об этом. Я уже давно из головы выкинул.
Оксана задумчиво поглядела на огонек лампы. Петро вдруг заметил, что по щеке ее скатилась слезинка.
— Ты что, Оксана?
— Ничего.
Закинув руки за голову, она долго возилась с косами. Петро чувствовал, что она стыдливо оттягивает ту минуту, которая должна была сблизить их навсегда, и взял ее руку.
— Ты рада, что мы вместе? — шепотом спросил он.
— Зачем спрашиваешь?
Оксана погасила свет, нерешительно постояла около постели.
Петро несколько мгновений слышал только стук своего и ее сердца.
— Петрусь! — шепнула Оксана, и в это слово она вложила ощущение такой тревоги, счастья и любви, что Петро почувствовал: эта минута останется в его памяти на всю жизнь, блаженная минута близости с той, которую он назвал своей женою.
…На улице глухо бубнили голоса, скрипели двери и калитки, заливались собаки.
Оксана первая услышала, как у ворот остановилась машина, потом хлопнула калитка.
— До нас кто-то, — шепнула она и подошла к окну.
За стеной раздались шаги, в стекло нетерпеливо побарабанили пальцами. Это был Яков Гайсенко.
— Петро, спишь? — крикнул он через окно. — Бутенко приехал, в сельраду кличет. Одевайся.
Петро соскочил с постели, не зажигая лампы, оделся и, торопливо обняв Оксану, вышел из хаты. Он вернулся спустя полчаса.
— Предлагал оставаться, — сказал Петро, — бронь для специалистов есть.
— А ты? — спросила Оксана.
— Тут и старики управятся. Не могу.
Оксана промолчала и с тоской посмотрела на него.
К полудню отъезжающие с дорожными мешками, сундучками, баульчиками, в сопровождении родни и знакомых, потянулись к сельсовету.
Петро сидел на крыльце, поджидая Степана и Федора Лихолитов. Василинка уцепилась за рукав брата, вытирала платочком покрасневшие веки, припухший нос.
— Сбегай-ка до Степана, — попросил ее Петро. — Чего они там канителятся?
Василинка, ступая на пятку и подпрыгивая (утром она порезала палец и обвязала его тряпочкой), заковыляла по улице. Против двора мельника Довбни, заплетая косу, она задержалась, потом побежала быстрее.
У Лихолитов собирали в дорогу шумно и суетливо. Ганна, лучше других сохранявшая спокойствие, помогала жене Федора Христинье укладывать в сумку харчи: по два хлеба на каждого, кусок сала, жареную курицу, коржики, сахар и соль.
Федор, такой же здоровенный и рукастый, как и Степан, сидел у порога. Багровея от натуги, он натягивал новые башмаки. Подле отца, съедая его глазенками, жались двое ребятишек…
— Тютюну не забудьте покласть, — хрипло покрикивал Федор, отирая потное лицо. — Степа, на кой тебе гармошка? Ты что, на весилля[10] собираешься?
— Дак что ж, что не на весилля, — басил Степан. — Пока доедем, сгодится.
— «Сгодится», — беззлобно передразнила его Ганна. — Вон помоги матери сулею налить.
— Давай, Ганька, еще одну паляныцю. Туточки место есть.
— Куда ты, Христя, яички кладешь? Побьются.
— Ничего. Они крутые.
Старуха мать, придерживая дрожащими руками четвертной кувшин с самогонкой, разливала ее в бутылки и осипшим голосом причитала:
— Сыны мои, соколы, доки ж я вас выпровожатыму? Колы ж я вас зустричатыму? Хто ж мене, старую, доглядатыме? До кого ж я прихылюся? Сыны ж мои, сердце мое…
Василинка, поджав ногу, стояла возле печи и тревожно поглядывала по сторонам.
Федор, наконец, управился с тесным башмаком, взял на руки девочку.
— Ну, давайте поспешать, уже не рано.
Христинья торопливо завязала мешок, бросилась к мужу.
— Хозяину, сердце мое, куда ж я тебя выряжаю? — Она прижимала его голову к своей груди. — На кого ж ты бросаешь несчастных деточек? Кто ж их жалеть будет, как ты жалел?
Федор гладил головки ребятишек, крепился, чтобы и самому не заплакать.
— Не горюйте, — успокаивал он. — Буду живой, приду. А ты, дочка, хозяйнуй тут с бабой и матерью, слушайся их.
— И чего это ревы все распустили? — ворчала Ганна. — Вернутся! Ничего им не поделается.
Она не очень верила в утешающую силу своих слов. У нее самой подступал к груди крик, перехватывал горло. Потому и выдернула она поспешно из-за рукава платочек, когда Степан подошел к ней прощаться.
— Ну, Ганя, — помрачнев, сказал Степан, — будь здорова! Гляди за старой матерью, себя береги. Еще увидимся.
— Счастливого тебе пути, Степан! — чуть слышно ответила Ганна и вдруг, припав к его плечу, закричала так, что даже бабка посмотрела на нее неодобрительно.
Забрав вещи, все пошли следом за братьями из хаты. Христинья с сынишкой на руках, Ганна с сумкой, бабка с бутылью. Сзади ковыляла Василинка. Она не удержалась от смеха, глядя, как Федор, страдальчески морщась, припадал на скованную узким башмаком ногу.
У рубанюковских ворот уже поджидали. На двери хаты висел замок: провожать Петра шли всей семьей.
Не доходя до сельсовета, Оксана придержала Петра за руку, вынула из кармана жакетки конверт.
— Что это? — спросил Петро.
— Спрячь. Прочитаешь, как придешь на фронт.
— Ну, скажи, что тут?
— Нетерпеливый какой! Узнаешь. Спрячь!
К сельсовету было не доступиться. Люди с отдаленных хуторов облепили крылечко с перильцами. Вытягивая головы, вслушивались они в охрипший голос секретаря сельсовета Громака. Он называл фамилии тех, кому еще надлежало пройти призывную комиссию.
По ту сторону дороги, густо усеянной клочьями сена, конским пометом, раскинулся школьный сад. Под ветвями каштанов и шелковиц, в тени кирпичной ограды — народу было еще больше. На траве громоздилась гора туго набитых мешков, раскрашенных сундучков, кошелок. Сизые клубы табачного дыма над головами, базарный гомон…
Остап Григорьевич, несший пожитки Петра, облюбовал местечко под старым каштаном, поставил чемоданчик.
— Клади здесь, Сашко́! Ты, курячий сын, никуда щоб не бегал.
— Много людей идет, — сказала Ганна. — А жнива — вот уж, через неделю-полторы.
В стороне Федор, сидя на корточках, наказывал что-то притихшей Христинье. Василинка и Настя, обняв с двух сторон Оксану, сидели напротив Петра. Он шутил, стараясь рассмешить заплаканную
