— Народ взбунтуется, товарищ… извиняюсь, по старой привычке… Народ, говорю, не захочет сдавать последнюю скотину… И хлеб, сами знаете, погнил, осыпался.
— В тюрьму хотите, господин Рубанюк?
— От тюрьмы да от сумы не зарекайся, как говорится, господин бургомистр.
— Молчать! Я не хочу из-за вас идти в тюрьму! — Збандуто стукнул кулаком по столу. — Семьдесят пять коров, пятьсот центнеров зерна! Все! Я сам к вам приеду… Ступайте!
Вернувшись в Чистую Криницу, Остап Григорьевич направился прямо в колхозное правление.
Девятко оказался там. Сидели здесь и Малынец, Тягнибеда, бригадиры. О происшествии со скотом уже было известно всему селу.
В ту минуту, когда Остап Григорьевич входил, Малынец, блестя запухшими глазами, разглагольствовал:
— Это еще что! Если оружие у них имеется, припасы, они и в село не побоятся прийти. Без гарнизону нам нельзя. Гарнизон стребовать надо.
«Э, балбес!» — с досадой подумал Остап Григорьевич и, не здороваясь, от порога сказал:
— Требовать не надо. Пан бургомистр сам пообещал карателей прислать.
Он коротко передал содержание своего разговора с Збандуто. И опять Малынец, поблескивая нетрезвыми глазами, вмешался:
— И коров и хлеб надо сдать как наискорей. А то они щепки от села не оставят…
— Голова ты садовая, хоть и помощник старосты, — перебил Девятко, поглядывая на важно надутые, в малиновых жилках, щеки почтаря. — Где ты хлеб возьмешь, когда он весь на корню погиб? Откуда у нас коров столько, чтоб каждые три дня гнать?
— Збандуто приедет, он найдет, — обидчиво поджав губы, сказал Малынец.
— Этот из-под земли выроет, — вставил слово Тягнибеда и, обернувшись к Девятко, принял сторону Малынца: — Остапа Григорьевича подводить под петлю не годится. Сами его выбирали. А не выполним — его первого на цугундер. Надо, какие снопы, валки погнили, перемолотить. И косить есть что.
— Много не насбираем, — не совсем решительно откликнулся Девятко, раздумывая над словами Тягнибеды.
Посовещались и решили все же выгнать людей в степь, на уборку и обмолот.
Тягнибеда еще раз повстречался с Рубанюком около школы. Озираясь по сторонам, он сказал:
— Народ, Григорьевич, дуже волнуется: кто скотину мог перехватить? Открыто не высказываются, а каждый про себя думает.
— Там следствие ведут.
— А на вашу думку?
— Сам с толку сбился. Может статься, что и червоноармейцы в лесах бедуют. Леса-то, сам знаешь, какие, — войско спрячется.
Тягнибеда посмотрел на безучастное лицо Рубанюка недоверчиво, но выпытывать больше ничего не стал.
Бургомистр приехал на следующий день. Приехал не один, а в сопровождении целой ватаги полицаев и солдат. И, как и в первый раз, с ним заявились Крюгер и переводчик.
…В бригаде Горбаня, ушедшего на фронт, верховодила его жена, белобрысая Варвара. Повязавшись по-цыгански — уткнув концы платка около щек, — она проворно захватывала левой пригоршней пук желтой перестоявшей ржи, правой ловко подводила серп: чш-ш-жик! — и отбрасывала стебли в сторону.
В одном ряду с Варварой, приноравливаясь к незнакомому делу (серпами в колхозе давно уже не жали), шло еще около десятка молодух. Немного поодаль деды косили пшеницу.
Тягнибеда, держа в поводу кобыленку, бродил по жнивью, разглядывал хрупкие, осыпающиеся колосья и сумрачно, прикидывал в уме. Не одна неделя напряженной работы минет, пока удастся собрать зерно, требуемое оккупантами.
День был свежий, ясный. Дальний лес и два кургана перед ним, освещенные скупым, негреющим солнцем, вырисовывались четко. Осень. По ночам небо густо усыпали яркие, крупные звезды, безостановочно меняющие свой холодный — то красный, то синий, то зеленый — свет. На рассвете выпадали первые заморозки. А еще совсем недавно земля парила, в теплом воздухе лениво плыла паутина — стояло «бабье лето». Теперь матово-белые нити паутины легли на поля, зацепились за потемневшие кусты терна, придорожного донника, высохшей полыни.
Полевод намеревался поехать на другой участок, но вдалеке из-за кургана показались две брички.
На задней — Тягнибеда заметил это сразу — тесной кучкой сидели солдаты; на первой покачивались двое, оба в шляпах. Сбоку трясся на подседланном маштачке Малынец.
Бричка остановилась на дороге. Двое, те, что были в шляпах, направились следом за Малынцом к работавшим. Крюгер остановился около Тягнибеды, посасывая свой погасший чубук, и, глядя не на полевода, а на женщин, спросил:
— Ви есть козяин?
— Я?
— Да, ви.
— Полевод.
Переводчик перевел ответ. Крюгер отнял трубку от полных, розово-бледных губ и что-то брюзгливо сказал ему.
— Господин Крюгер спрашивает: почему медленно убираете?
Тягнибеда пожал плечами:
— Серпами разве скоро уберешь?
Крюгер выслушал ответ, исподлобья взглянул на Тягнибеду. Порывшись в словарике, он громко, чтобы слышали все, сказал:
— Сволошь! Работать быстро! Шнеллер!
Он отозвал в сторону Малынца, долго ему внушал что-то, размахивая чубуком и тараща на него глаза. Потом сердито пошел к бричке, и ватага поехала на сапуновские поля.
Тягнибеда, козырьком приставив к глазам руку, проследил, пока за поворотом исчезли каски солдат, поблескивавшие в холодных осенних лучах солнца, и пошел к дедам.
— Сидайте, дядьки, перекурим, — сказал он, опускаясь на сноп, — потому что добра все равно не будет.
Старики охотно подсели, полезли в карманы за кисетами. Побросали работу и бабы.
— Слыхали доброе слово? — кивнул головой в сторону уехавших Тягнибеда. — Отдай кур, масло, яйки, та еще мало.
— Одним словом, произвели в хозяевов, — уныло подытожил гундосый дед Кабанец.
— Неужели, дядько Митрофан, управы на них не будет? — подала голос Варвара.
Тягнибеда огляделся, вскинул брови.
— Управы? Если Россия не поддастся, выдержит, то будет управа. А думка такая, что вроде Россия не должна поддаться. Ее еще никто не мог одолеть, нашу радянську Россию.
Тем временем Збандуто сидел за столом старосты и самолично составлял список на изъятие коров. Рубанюк стоял тут же, посасывая самокрутку. Он настойчиво отводил один двор за другим.
— Одарка Черненко, — строго шевеля усами, называл бургомистр.
— Прошлый раз взяли телку. Шестеро малых детей…
— Митрофан Тягнибеда. Это полевод?
— Он. У него и всего добра, что коровенка. К тому же больные и матерь и отец. Молоком только и поддерживаются.
— Федосья Лаврентьева.
— У этой никак нельзя. Вдова, трое малышей.
Сычик, стоявший у окна, за спиной бургомистра, сипло проговорил:
— У Федоски обязательно забрать надо. Что вы за нее заступаетесь, пан староста? С чего она вдова? Муж у красных. Сама нахвалилась, что придут красные — и бургомистра и старосту своими руками задушит. Стерва.
