поискала еще, а затем, гневно фыркнув, подалась в противоположную сторону.
Грибники-философы заметили девочку не враз. Они были заняты разговором о форме грибов, о том, что верней считать низом гриба, что верхом. Младший из грибников, скинувший теперь в сыроватом осеннем лесу свой головной убор, похожий на ермолку, утверждал, что гриб просто совокупляется с землей, и ножка его вовсе не ножка, а детородный орган, шляпка же – подчинившее свои членики акту совокупления тело. При этом он одной рукой отирал свое бритое наголо, все время подмокавшее темечко, а другой перехватывал на лету узкую, ленточную, кощееву бороду, правда, тут же и выпускал ее.
Из-за этой беседы они чуть не пропустили девочку, которая давно их заметила, но радости при этом не испытывала, может, оттого что вылила ее всю без остатка на подевавшегося неведомо куда парня. Девочка решила обойти грибников стороной, сошла с тропинки, слегка шумнула чащобой и здесь-то и была замечена.
Грибники-философы враз приостановились. Затем меж собой переморгнулись, перетолкнулись, тихонько пересвистнулись.
– Эпикур... – полушепотом произнес младший, гологоловый.
– Да и Платон тоже... – тут же подхватил старший.
– Вообще греки, надо сказать...
– Вот именно – надо...
– И Васвас Розанов, так тот, как ни крути...
– Причем здесь Васвас! – старший внезапно досадливо сморщился. Не к месту всплывал новый, ненужный сейчас пласт беседы. – Вот греки – те действительно... Ау, девушка! Ау, красавица! Мы потерялись! Как нам к школе выйти? Мы из РОНО! Знаете, что это такое? Районный-отдел-народного- образования! Вот, школу ищем...
– А чего ж здесь... – Настюха недоверчиво, но как всегда лукаво и с подначкой глянула на старшего.
– Да понимаете, – философы и девочка начали медленно сближаться, – грибков решили набрать. Мы на машине, думали, быстро обернемся, грибки в машину кинем и сразу в школу. Вы ведь из местной школы? А уроки небось прогуливаете?
Настюха потупилась.
– Ну мы не скажем, не скажем, – вступился молодой, – но и вы должны пойти нам навстречу.
Настюха сразу заулыбалась.
– А чего вам?
– Ну как чего... Ты ведь взрослая девушка, с парнями гуляешь небось. Гуляешь ведь?
– А вам чего?
– Да ты не серчай... Ну, гуляешь и правильно... Живешь ведь. В Греции Древней – слышала небось – еще пораньше тебя начинали. И ничего, до ста лет жили. И...
Старший перебил младшего.
– Тебя звать как?
– Настюха.
– Ну стало быть так, Настюха. Мы люди добрые. Вот тебе пятьдесят долларов, а ты с нами пошути легонько.
– Как это?
– Ну парни тебя ведь сверлили уже?
– Скажете тоже...
– Так да или нет? Если нет, иди себе в школу и мы за тобой потопаем. А если да, то вот тебе полтинник и подходи поближе. Так да или нет?
– Ну, да...
Настюха, порхнув, подлетела к старшему, выхватила у него бумажку.
– А не фальшивые? А не отберете? – затараторила она, скидывая со спины ранец и заталкивая в него пятидесятидолларовую бумажку.
– Ну какие фальшивые, – отпихивая ногой кинутый теперь наземь ранец, гундосил старший. – Витя, под ручки, под ручки прими...
Пятьдесят долларов – это была теперешняя месячная зарплата матери и отца вместе, и Настюха, закрыв глаза, слушала, как лез под юбку старший, как пригибал ее голову к себе крепко перехвативший обе руки ее младший.
Лес загудел над головами протяжно, низко...
Гоша Маклак, издалека и просто от нечего делать следивший за Настюхой, выскочил из-за кустов вовремя. Старший, пытавшийся оседлать Настюху сзади, еще ничего не успел, а делать так, как хотел клонивший к себе ее голову младший, – Настюха не желала. Что ему в этой сцене не понравилось, Маклак и сам не мог бы сказать: девок он дрючил нещадно и за людей их не считал. Скорей всего, не понравились ему эти двое, занявшиеся тем, от чего отказался он сам. Чем-то поганым и, как на миг показалось Гоше, даже смрадным – хотя по теперешнему ощущению он и сам уже смердел весь – повеяло от них. И Маклак, забыв, что его ищут, что эти двое свободно могут навести на него, что за неделю скитаний по лесам он притощал и ослаб, выскочил из-за кустов. Он рассчитывал быстро свалить обоих, а девку или отогнать домой, или...
Он выскочил и, успев подумать, что надо было подаваться в Москву, а не лындать здесь, – ударил младшего грибника кастетом, одетым на правую руку, в загривок. Тот сразу осел, смяк, Настюху выпустил, она вскрикнула, повалилась задом на старшего. Старший чертыхнулся, отступил на шаг, дал шлепнуться наземь Настюхе, мигом поднял молнию на брюках, двумя ловкими движеньями выдернул из них ремень и кинулся боком в ноги бандиту.
Расчет оказался верным: Маклак на ногах не устоял, кувырнулся вниз, и старший грибник, тут же на него насев, с удивительной для философа ловкостью затянул на шее беглого ремень. Он успел даже пропустить в дырочку на ленте ремня металлический штырек. Получилось крепко, надежно. Маклак чуть дышал. Но для верности старший грибник несколько раз ударил его еще локтем в висок. Затем оглянулся на молодого. Тот лежал ничком, уткнув лицо в хвойно-листовую подстилку.
– Витя! Вить... – тонко позвал старший. – Убил! – еще тоньше и злей завопил он.
Затем вскочил на ноги и с силой натянул ремень. Гошино горло сдавило донельзя, из глаз его брызнули слезы.
– Убил, сука, убил! – Старший ударял ботинками по мерзлым Гошиным пальцам, подбиравшимся к натянутому ремню, бил его в живот, в пах, а сам расчетливо уворачивался от судорожно дергавшихся ног и рук мокрушника.
Настюха подхватилась с земли, оправила вмявшуюся в голую задницу юбку, зацепила ранец и двинулась к школьному холму: к истоку леса, к его началу.
– Стой! Ты, лярва! Ну! – старший рванулся к Настюхе, таща за собой, как на аркане, хрипящего Гошу. – Деньги – назад!
– Как назад, как назад, всю измяли... – заныла Настюха.
– За измяли – три тысячи рублей получишь в кассе взаимопомощи... Ну!
Лес заскрежетал от бессилия, затрещал хрипло над людьми от горя. Потому как – что же между людьми этими происходило? Один лежал на земле словно мертвый, другой бился заарканенный, третья рюмзала, стервенел, впадая в раж и Бог знает до чего мог дойти четвертый. Все в этом маленьком мирке вмиг перевернулось вверх ногами, стало дурным, непоправимым...
Пятым в лесу был в этот час старик. Он давно слышал приближавшихся и слишком вольно для местных переговаривавшихся в лесу грибников. Про них ему еще ни к селу, ни к городу подумалось: «Идут лесом, поют куролесом, несут пирог с мясом...» Но потом старик задремал опять. Ему нравилось дремать в лесу. Когда он так дремал, – то словно пластался на земле, вытягивался на ней влежку, вровень с поваленными стволами. И эти поваленные льнули к нему и ласкали его, зная, что это он, старик, их срубил.
Старик рубил лес. Потому что не рубить лес, если любишь его – нельзя. Знал это старик, знал сам лес. Было старику ведомо и то, что лес этот не такой, как все другие леса окрест, что ни одно дерево здесь, пусть даже одряхлевшее, пусть сваленное им, стариком, наземь, не становится мертвым, что даже поваленные деревья здесь цветут...
