— Неправда, товарищ командир. Я здесь стала плаксой и конфет я у матери не просила. Сама брала, мне не отказывали.
Нина неловко задела рану, Старик непроизвольно ойкнул. Нина испугалась:
— Что же это я? Извините, товарищ командир.
— Ничего, ничего. Вот ведь не плачешь. Можешь не плакать. Так и держи свои нервы в кулаке. Ясно?
— Понятно, товарищ командир.
Когда перевязка была закончена, Старик помахал указательным пальцем перед самым носом радистки:
— Если проговоришься... Смотри! Чтоб о ранении молчок!
— Товарищ командир...
— Никаких разговоров!
Старик повесил на грудь автомат и зашагал к бойцам. Щуко с хлопцами не было. Исчезло пять партизан, видно, убиты при переходе через переезд. У одного было легкое ранение, у четырех тяжелое.
Щуко прождали остаток ночи и день. Послать разведку на переезд Старик не решился. Там могла быть засада. Тревога за судьбу Щуко глодала Петра и утром. Допустим, ночью сержант мог как-то разминуться, а утром?
Старик на клочке бумаги написал радиограмму: «Дорогу форсировали с боем. Есть раненые. Вышлите навстречу людей». И дал координаты.
К вечеру прибыл с хлопцами Федя Сташевский.
Щуко не было. Старик понял, что сержант никогда не придет, и так больно сдавило грудь, и так муторно стало на душе, что Старик зажал ладонью глаза и скрипнул зубами.
— Что с тобой? — встревожился Федя, но Старик уже опустил, руку, подтянулся и вспомнил про Лукина. В суматохе про него забыл. Спросил Нину:
— А где же у нас гвардеец?
— Здесь я, товарищ командир! — выскочил из-за куста Лукин.
— Жив?
— Жив, товарищ командир.
— Где оставил Щуко?
— На переезде, товарищ командир. Приказал отходить, а сам остался.
— Узнаю Щуко. Натерпелся за эту ночь?
— Так точно, в жизни такого не приходилось!
— Привыкай.
Вечером тронулись в путь. Нина шепнула Сташевскому, что Старик серьезно ранен. Федя немедленно догнал командира и потребовал, чтоб тот лег на носилки. Петро свирепо округлил глаза:
— Она сказала, да?!
— При чем тут она? — усмехнулся Федя. — У тебя ж кровинки в лице нет, только слепой не видит, что ты кое-как тащишься.
— Брось, брось, — уже мягче возразил Петро. — Я же знаю — ревушка наябедничала.
— Хотя бы!
— Вот я ей покажу!
— Соорудим носилки — и никаких разговоров.
Старик и в самом деле плохо выглядел, в глазах появился лихорадочный блеск. И слабость одолевала, но изо всех сил крепился. Махнул рукой:
— Ладно, не будем об этом. Вам только тайны и доверять, до первого куста добежать не успеете, как выболтаете. Но с носилками — брысь! Сам дойду. И точка. Я два раза не решаю.
Вспомнил Щуко, подкатила к сердцу ярость на собственное бессилие, захлестнула его. Петро потер ладонью лоб и застонал.
— Больно? — спросил Федя.
— Больно, Федя, ох, как больно! — признался Старик. — Даже не представляешь, как больно. Сердце кровью обливается. Поверить не могу — Щуко нет!
— Может, заблудился? Или прямым ходом в отряд ушел? Придем, а он там, а?
— Щуко заблудился? — криво усмехнулся Старик. — Смешишь, Федя. Щуко не мог заблудиться. Щуко не мог уйти в отряд без меня, понимаешь? Нет больше Щуко, это я знаю точно. Иначе Щуко был бы здесь.
Группа, вытянувшись в цепочку, двигалась дремучим лесом. Ее возглавляли Старик и Федя.
ВСТРЕЧА
У Андреева, несмотря ни на какие осложнения, не пропадал сон. Он мог спать под дождем, в прохладную ночь без шинели, свернувшись калачиком, даже на ходу. Однажды, еще до того, как попал в гвардейский батальон, спал во время дикой бомбежки. Ночь простоял на дежурстве, утром завалился спать на нары — жили тогда в школе. Заснул крепко-накрепко.
Объявили воздушную тревогу, все побежали в укрытие. Пытались разбудить и Андреева, да не могли. Бомба упала рядом со школой, в окнах высадило стекла, а Григорий не проснулся. Потом над ним долго подсмеивались, но он не сердился.
В партизанском отряде бессонницей тоже не страдал, как бы трудно не было. Зато Васенев маялся. Другой раз намотается до упаду, еле дотянет до привала, обрадуется — сейчас можно порядком выспаться. И засыпал сразу, но спал два — три часа. И просыпался, а снова заснуть не мог.
Васенев почернел, щеки ввалились, подглазицы потемнели. Мальчишечье, угловатое, что еще держалось в нем, стало исчезать. Если бы сейчас посмотрел на него Курнышев, то не сразу бы признал прежнего Васенева — возмужал.
В это утро моросил мелкий, словно пыльца, дождик, теплый и грибной. Пахло сырой свежестью. И грибами. Качанов на маленьком костерке, большие разводить не разрешали, жарил на листе железа рыжики и маслята.
Андреев проснулся враз, будто его кто в бок толкнул. И услышал знакомый взволнованный голос:
— Товарищ лейтенант! Гвардии красноармеец Лукин прибыл из отлучки!
Юрка Лукин вернулся? Андреев окончательно проснулся лишь тогда, когда закричал Мишка Качанов:
— Здорово, друг! А мы думали ты обратно улетел пить чай с грузином!
— Да нет, что ты...
— Дай я тебя обниму и почеломкаю, блудный ты брянский сын.
Андреев слышал, как Мишка смачно чмокнул Юрку в щеку и вдруг озабоченно проговорил:
— Постой, постой, а это что?
— Где?
— А вот здесь. Мать моя родная, да ведь это клок седых волос. Что с тобой, Юрик?
— Что ты в самом деле, — испуганно проговорил Юрка, — чего разыгрываешь?
— Эх, зеркала ни у кого нет. Товарищ лейтенант, будьте свидетелем.
— Правда, Лукин, — подтвердил Васенев. — Клок седых волос.
Мишка Качанов присвистнул и уважительно произнес:
— Хлебнул ты, видать, мать честная!
— Ребята, а где же сержант? — спросил Лукин, и в голосе его послышалась тревога.
— Дрыхнет, — улыбнулся Качанов. — Вон под кустиком. Ишакин тоже там храпака дает. Они с сержантом поспать не дураки.
Андрееву было приятно, что Лукин спросил про него, вскочил на ноги и сказал Мишке:
— Ох и любишь фантазировать!
