— Бывает, — охотно сознался Мишка.
Сержант протянул Лукину руку:
— Здравствуй, Юра!.
А у Лукина вдруг намокли глаза. Смотрел на сержанта сквозь слезы и глупо улыбался. Хотел сказать, что сильно соскучился о нем, сержанте, что в критические минуты сверял свои поступки с сержантом, что у него теперь есть Оля и что она тяжело ранена. Но Юра только улыбался, даже позабыв сказать сержанту: «Здравствуй».
Именно в это время и появился Федя-разведчик. Тронув Андреева за плечо, сказал:
— Пойдем, нужен.
Андреев оглянулся на Васенева:
— Разрешите отлучиться?
— Да, — ответил лейтенант.
И Григорий, поправив за плечом автомат, зашагал за Сташевским. Пришибленным показался на этот раз Федя Андрееву, ссутулился. За всю дорогу не проронил ни. слова, не повернулся к сержанту ни разу. Шел так, будто рядом с ним никого не было, поглощенный своими нелегкими мыслями. Говорят, придет беда — открывай ворота. Тяжело ранило Старика, и Федя не представлял, как он обойдется без него. Погиб Щуко, с которым успел подружиться во время смелых вылазок. Невольно заразился тревогой и Григорий. Что с Федей и куда он его ведет?
Возле комбриговской палатки на постели из ветвей и папоротника лежал бородатый человек. Под головой вместо подушки белел парашют. Человек, был в сапогах, в синих брюках и в меховом жилете. Жилет на груди не застегнут, и на гимнастерке видны ордена и медали. У бородатого русый чуб и усталые глаза.
Андреев догадался, что это Старик. Если вернулся Лукин, значит, вернулся и Старик. Конечно же, это он. Столько наград могло быть только у Старика. Но он бледен. Лежит не от того, что притомился, а потому, что ранен.
Федя остановился у изголовья командира и тихо сказал:
— Привел, — показал рукой на Григория. Старик вприщур посмотрел на Андреева и радостная искорка блеснула у него в глазах. Странно, почему вдруг Старик им заинтересовался? Может, Федя что- нибудь наговорил?
Появилась Анюта, сосредоточенная и сердитая. Метнув на Федю недовольный взгляд, упрекнула:
— Ему же нельзя!
— Можно, можно, Анютка, — хрипло возразил Старик. — А ну-ка, други мои, помогите подняться, встреча лежа — плохая встреча!
Федя и Анюта нагнулись, Старик обхватил их обоих за шеи и стал тяжело подниматься. Григорий тоже было кинулся помогать, Старик мягко, но властно остановил:
— Без тебя обойдутся!
Встал, привалился плечом к сосне и, усмехнувшись, покачал головой:
— Нехорошо, совсем нехорошо. Ну, что смотришь на меня, сержант? Что ты смотришь так, дорогой мой Гришуха? Друзей не узнаешь? Или моей бородой любуешься?
Игонин?! Гришухой звал его на всем белом свете только он!
Кровь бешено ударила в голову, и Григорий прикрыл глаза на секунду — его закружило. Но слабость миновала так же моментально, как и нахлынула.
Удивительно! Этот бородач с усталыми глазами — Петька Игонин? Ничего похожего. Вот разве только глаза, но в них не было тогда усталости, они были светлее и озорнее. Теперь заметно — эти глаза повидали многое, привыкли ко всяким горьким неожиданностям.
И от того, что этот человек так мало походил на Петьку Игонина, хотя, несомненно, был им, Григорий успокоился. Больше того, горько стало на сердце. Прошлый Петька Игонин был прост и понятен, был своим человеком. А это совсем другой человек, нет с ним общих ниточек, которые бы связывали. Впрочем есть — ниточка, тянувшаяся из сорок первого года. С тех пор целые реки воды утекли в океан, немало изменилось на белом свете, и не будет больше никогда прежнего Петьки Игонина, не будет той беззаветной дружбы с ним потому, что между ними легло не два года разлуки, а две бурные, непохожие друг на друга военные жизни!
— Значит, воюем, Гришуха? — спросил Старик, улыбаясь: — Ах ты, цуцик, ах ты, милый человек!
— Воюем, — сказал Григорий. — А ты знаешь кто это, Анюта?
— Гвардии сержант Андреев, парашютист-десантник.
Игонин, закрыв глаза, с улыбкой отрицательно покрутил головой и засмеялся:
— Ничего ты не знаешь. Это же Гришуха Андреев, в мире нет таких Гришух! Верно, Федя? Помнишь, как мы гордо шагали по Беловежской пуще. Здорово трудно было нам, но мы уже тогда свою силу чувствовали и себя понимали. Правда, Гришуха?
Петро прикрыл глаза ладонью — ослаб. И встречей был взволнован. Анюта обеспокоилась. Она, не раздумывая, прогнала бы Андреева и всех, чтоб только они не мешали раненому, но боялась, что Старик обидится.
— Сядь, — требовательно сказала она, — Федя, помоги Петру Ивановичу сесть.
Петра опять уложили, он лишь виновато улыбался:
— Вот так, брат Гришуха, зацепил меня фриц, гад ползучий. Обидно. В такое-то время. Садись рядом, чего стоишь? Может, у тебя дела?
— Нет.
— Оставьте нас одних, — попросил Петро.
Девушка хотела было возразить, но он поторопил:
— Иди, иди, Анюта, я буду вести себя хорошо, паинькой буду, вот увидишь.
Когда они ушли, Игонин положил на плечо Андрееву руку и прошептал:
— Еще раз здорово! Возмужал, настоящий мужчина. А как мне тебя не хватало эти годы, как не хватало!
Петро закрыл глаза, некоторое время лежал молча. Потом попросил:
— Расскажи о себе.
— Что рассказывать?— улыбнулся Григорий. — Как видишь, полководец из меня не получился.
Борода смущала — зачем он ее отрастил? Без бороды был лучше.
— Полководец? — проговорил Петро и внимательно посмотрел в лицо: — А зачем тебе быть полководцем, Гришуха? Полководцы нашлись и без тебя. Не горюй, не твоя это специальность — война, не твоя стихия. Настоящая работа ждет тебя после войны.
— Если доживу.
— Обязан дожить, Гришуха! Ты будешь учить детей, вот где твоя стихия, там ты себя и покажешь, я знаю. Мне ведь майора дали.
— Поздравляю, — сказал Григорий и подумал: «Для Игонина, может, это и неплохо, а вот для Старика, о котором говорит весь лес, не так уж и много».
— Видал, какой я, а? — усмехнулся Петро. — Думаешь, бахвалюсь? Не бойся, у Петьки Игонина голова твердая, от славы не закружится. Но мне это нравится. Все читаешь? — показал глазами на полевую сумку, из которой высовывался краешек обтрепанного томика «Обломова».
Григорий плечами пожал: мол, что поделаешь — неисправим. Был у Григория закадычный друг Петро Игонин. А теперь есть прославленный Старик, партизанский командир, майор.
— Будь таким, каким был, — отозвался Игонин. — Так лучше. И честное слово, встретил бы я тебя другим, огрубевшим на войне, мне б, пожалуй, было больно. Ты не огрубел, никогда не огрубеешь, и потому ты золотой человек, Гришуха. А вот Федя огрубел, может, и не то слово, может, просто очерствел? Помнишь, каким он был? Маменькиным сынком, цветочком тепличным. Он хоть тебя-то признал?
— Неохотно.
— Неохотно, а мог и не признать. Навидался людской мерзости, крови нанюхался, ожесточился. На войне это часто бывает, но не чересчур. Я ведь тоже неисправим, Гришуха, меня нет-нет да на философию
