Слово родилось в голове колонны, похожее вначале на легкий шелест, потом, приближаясь, облеклось в неразборчивый человеческий голос и вдруг въявь было четко произнесено рядом обрадованным качановским голосом:
— Привал!
— Ну и занятная стратегия, — чуть позднее сказал Мишка, опуская тяжелый груз на землю. — В танкистах куда лучше! То ли дело, сидишь внутри и рычагами работаешь. И пешедралом не надо ходить, и на плечах этот чемодан таскать не надо, да еще с таким напарником.
— Кто же тебя в минеры звал? — спросил Ишакин.
— Помолчи. Идешь, будто пол-литру спирту опорожнил, плечи из-за тебя жердью изодрало.
— Сам мотаешься, как фраер.
— Постой, гвардеец, — подал голос усач Рягузов. — Почему не в танке?
— Честно?
— Ври, коли стихия нашла.
— Нет, врать не могу, не то что другие, — возразил Мишка. — Совесть не позволяет.
— Где она у тебя прячется? Покажи! — сказал Ишакин.
— Не твоего ума дело: где, где! Есть и все. Так желаешь знать, усач брянский, почему я в саперах, а не в танке?
— Сделай милость.
— Было нас четыре брата. Пришли в военкомат, учти — добровольно, и говорим — нам прямо позарез нужно в танкисты. А начальник знаешь что ответил?
— Что?
— То-то и дело, а тоже со своими подковыками. Если бы Качановых знал, не стал бы ковырять, почему я не в танке. Начальник сказал: «Не имеем права всех Качановых отправлять в один род войск, а коли направим, произойдет большой урон Красной Армии».
— Ну, ну! — весело поторопил Мишку Алексей Васильевич.
— Вот и ну. Не запряг, а понукаешь. Старшего брата отправили в авиацию, среднего в артиллерию, второго среднего в танкисты, а меня в саперы. Вопросы есть?
Послышался сдержанный смех. Мишка сказал Алексею Васильевичу:
— Мне сорок, — это значило, что он попросил у Рягузова докурить. Тот охотно принял его под свое крылышко. Мишка, закрывшись с головой шинелью, с удовольствием затянулся жгучим махорочным дымом.
Андреев, с улыбкой слушая трепотню Качанова, подумал о том, как хорошо, что Мишка такой балагур. Вот рассказал байку и стало весело, а то ведь напряглись у каждого нервы — все-таки задание предстоит нешуточное. Сколько бы человек ни привыкал к опасности, при приближении новой у него снова все обостряется. И хотя наступает, как говорил Курнышев, мобилизационная готовность организма ко всему, но ведь и сама-то эта готовность держится на сгустке нервов и никогда не будет естественной для человека.
Сейчас партизаны и гвардейцы знали, что их ждет через час-два бой с немцами. Где-то тут недалеко есть загадочная для Андреева станция и мост через речку возле нее. Эта дорога нужна немцам позарез потому, что по ней день и ночь с интервалом 15—20 минут идут эшелоны с фронта и на фронт. Они ее усиленно охраняют. Кто-то, думает Андреев, сложит сегодня свою голову в бою за станцию, возле нее завершит земной беспокойный путь. И никому не дано определить — кто, и каждого подспудно мучает мысль — а может его? Но именно те, кому сегодня суждено пасть в бою, пробьют дорогу вперед, а оставшиеся в живых довершат дело. И так всегда было, и так всегда будет, в маленьком и большом бою, в тяжелом сражении или грандиозной битве. Всегда есть первые, которым достается тяжелее всех.
Тишина. Смолк даже шепот. Заснул в темных ветвях ветер — ни одна ветка не шелохнется.
Притаились бойцы, ждут команду.
В темноте прошелестело властное слово:
— Подъем!
Глаза приспособились к темноте. Григорий разбирает силуэты спин идущих впереди, самая ближняя спина Ишакина — сутулая, с пустым вещмешком, на левом плече смутно белеет конец березовой слеги. И голова в пилотке, натянутой на самые уши, чтоб не падала. Плечо тянет вниз груз взрывчатки.
Тихо. Только шелестят по траве сотни торопливых ног.
И вдруг паровозный гудок, резкий, пронзительный, даже мороз по коже пошел, напомнил, что железная дорога совсем рядом, а там — и железнодорожная станция. Немцы, конечно, ничего не знают, и это очень важно. Ударить врасплох — значит, сохранить у своих больше жизней. Спит сейчас какой-нибудь немец, сны видит — куда-нибудь в Баварию улетел. Кто его сюда просил, сидел бы в своей милой Баварии, потягивал бы пиво. Так нет, русской земли захотелось, русских рабов. Спи, спи, больше тебе не придется проснуться, а если и проснешься — ненадолго.
Передние остановились. Шепотом передали:
— Не садиться!
Потом новая команда:
— Бегом!
Побежали. Ишакинская спина совсем ссутулилась, слышно его прерывистое дыхание. Рядом с Григорием бежит Марков. Впереди у кого-то бренчит котелок. Ваня отрывается от Григория и исчезает за ишакинской спиной. Через некоторое время слышится приглушенный разговор, и котелок больше не дребезжит. Марков возвращается на свое место.
И снова по цепочке передано:
— Стой! Ложись!
Легли. Ишакин дышит тяжело: север дает о себе знать, не малина там была. Качалов зачем-то щелкает языком и со смаком цыкает слюной через зубы.
Командиров рот вызывают к Давыдову. Васенев уходит. Андреев удивился — он забыл про лейтенанта, а тот был где-то рядом и не подавал признаков жизни. Притих перед неизвестностью.
Васенев вернулся бегом. В голове колонны определяется тихое шелестящее движение. Зашевелились соседи. Лейтенант коротко объяснил:
— Третья рота атакует мост. За ней идем мы. Ясна задача?
Никто не ответил. Третья рота свернула с тропки влево, в хвост ей пристроилась команда подрывников. Васенев растворился в темноте — ушел искать командира роты, чтоб договориться о совместных действиях.
Лес поредел. Открылось небо с белыми неспокойными крупинками звезд.
Была команда лечь. От третьей роты отпочковалась группка партизан — видны на фоне неба их силуэты — и бесшумно сгинула в кустах. Остальные продолжали путь. Наконец, выбрались на опушку соснового бора. Дальше идти нельзя. Путь преграждал завал из беспорядочно поваленных деревьев. Несколько смельчаков из роты стали продираться через завал, ловко, бесшумно. Собственно, Григорий их не видел, но знал, что смельчаки полезли преодолевать завал, — настолько тихо вели себя. Им приказано незамеченными выдвинуться к насыпи, снять часового.
Стояла удивительно тихая и теплая ночь. Казалось, ничто никогда не нарушит ее покоя, а между тем, это были последние минуты тишины. Только на станции, а до нее было не больше километра, тявкала собака. От речки несло сыростью, лягушки квакали. На фоне темно-синего неба четко отпечатались ажурные фермы моста.
И вдруг пиликнула губная гармошка. Еще раз. Марков наклонился к самому уху Андреева, ощущалось на щеке его теплое дыхание:
— Часовой забавляется.
Ходит взад-вперед, пиликает на губной гармошке. Боится остаться наедине с тишиной. Жуткая эта тишина. Прислушивается, все ли спокойно, не шелестят ли в завале партизаны, не крадутся ли к мосту? Ничего не видно и спокойно. И собака лает привычно, и лягушки так же квакают. В бункере, сделанном прямо в насыпи, спит смена, скоро ей подниматься. Свежие заступят на пост, а эти пойдут спать.
Такой же часовой меряет площадку размеренными шагами и на том конце моста. Без гармошки. Что-то насвистывает, вроде бы знак дает — я тут, все в порядке. Тоже жду не дождусь смены.
