— Золотое насекомое?
— Золотой жук.
— Эдгар По?
— Да, Ватсон. Первый детектив.
Кажется, я начинал ему верить.
— Ну, а петля?
— Как вы относитесь к России, Ватсон?
— Это где-то в Сибири?
— Да. Там был такой Достоевский. «Преступление и наказание» — очень полезная вещь.
— Я не знал, Холмс, что вы так много читаете.
— Честно говоря, из Достоевского я почерпнул только конструкцию петли, в которой убийца нес топор под курткой.
— А таз?
— А дырки для ремня?
— Шлем? Дон-Кихот?
— Вы уже начали схватывать с лету, Ватсон.
— Но ключ с лезвием…
— Смотрите, — Холмс схватил со стола клочок бумаги и быстро нарисовал ключ рукояткой кверху, а бороздкой влево, и, перечеркивая рукоятку, «припаял» вверх лезвие.
— Скрипичный ключ!
— Именно, Ватсон. Демон зла, расследование, преступление, рыцарь, наконец, скрипка — явный намек на меня. Этакий ребус — что-то вроде рождественского подарка старику Холмсу.
— Странный подарок.
— Более чем странный. Добавим к этому принципиальную неопознанность этого субъекта. Догадайтесь, как обзовут его наши газетчики.
— Учитывая их экстравагантность, — «Мистер Икс»?
— Естественно, Ватсон. А уж если мы с вами поневоле оказались в мире литературы, почему не воспользоваться аллитерацией и символом: «мистер»[6] — «тайна», а вскрытие мистера — открытие тайны?
— Само по себе не слишком убедительно, но в русле остального…
— Добавьте к этому судно «Ювента». Это латинский корень — юность, молодость. Последний — или предпоследний — печальный символ во всей этой истории: молодость, которая вернулась на несколько дней и уплыла безвозвратно.
Возможно, это прозвучит смешно и нелепо, но из моих глаз полились слезы. Холмс схватил скрипку, неловко и не сразу уместил ее около лица. Слезы текли легко и свободно, принося мне странное облегчение.
— Но позвольте, — неожиданно сообразил я, — как же мог убийца, м-м… злоумышленник включить в свою систему судно «Ювента»?
— Ничего невозможного здесь нет. Вся цепочка: газета — Скотланд-Ярд — Лестрейд — его тупая гипотеза — матрос с «Ювенты» — просчитывается с самого начала. Здесь можно было бы уцепиться за то, что реальный преступник знал о существовании мнимого, но, Ватсон, Бог свидетель, я не хочу этим заниматься!
Я подошел к окну и посмотрел вниз. Два кэба столкнулись на углу, и кэбмены переругивались неохотно и громко. Ласточка прошила небо наискось.
— Что же это за человек, Холмс?! — спросил я, не выдержав. — Эту цепочку могли бы рассчитать вы, ну, еще, может быть, Мориарти…
— Мориарти?!! — вскричал он с такой силой и яростью, что я выронил из рук яйцо всмятку. — Да неужели вы поверили в эту туфту?! Итальянец, написавший трактат о биноме Ньютона. Профессор математики, владеющий восточными единоборствами. Добропорядочный горожанин, заказывающий личный экспресс. Эта фигура, Ватсон, так хорошо легла на бумагу только потому, что была бумажной с самого начала.
— Признаться, — сказал я, — у меня вызвал сомнение тот случай, когда он лично явился к вам. Это театральщина, недостойная гения преступного мира. Кроме того, чистое зло и чистое добро не должны приближаться друг к другу — чтобы не истребить себя окончательно.
— Интересный довод, — пробормотал Холмс, отодвинулся от окна и посмотрел мне в глаза долгим изучающим взглядом. — Вы, я вижу, становитесь философом. А как же Армагеддон?
— Мне никогда не нравился Армагеддон, — ответил я, прямо глядя ему в глаза, — плоха та битва, итог которой предрешен.
— Возможно… Но я далек от того, чтобы воплощать чистое добро. Однако, так или иначе, я с самого начала догадывался об истинном кукольнике, для которого и Мориарти был всего лишь марионеткой. Он не совсем преступник, Ватсон. Он — организатор преступности, связывающий ее кровеносной системой с государственной машиной и полицией…
— Кровь — это кровь, Холмс?
— Кровь — это деньги, Ватсон. И немного крови. Этот незаурядный человек нашел мощный рычаг, с помощью которого сумел устранить конкурентов сперва вне своей организации, а потом и внутри ее, того же Мориарти, например.
— Какой рычаг, Холмс?
— Меня, Ватсон.
— Кто же это?
— А вы еще не догадываетесь? Тогда я сделаю вам еще одну подсказку: этот человек поселился в моей квартире и восемь лет жил со мной бок о бок, помогая мне делать то, что я делал, и добровольно взял на себя миссию летописца моих приключений, зная, что страшная истина в будущем придаст этим записям притягательный двойной смысл и обессмертит их автора… и меня.
Свой ответ я обдумывал добрых две минуты, и он прозвучал, как мне хотелось:
— Вы знаете, Холмс, что можете убедить меня в чем вам угодно.
Он стоял у окна спиной ко мне, скрадываемый светом; маленькое облачко дыма из его трубки время от времени поднималось над его левым плечом и растворялось в свете и тумане моего любимого города. Слезы застилали мне глаза. Сквозь слезы я увидел на столе большой пистолет, видимо, заряженный, — это почти рассмешило меня. Мне нечего было ему сказать; в конце концов, я сам этого хотел.
— Колитесь, Ватсон, — произнес Холмс почти безразлично, — я ведь не такой дурак, как вам кажется, и сумел навести справки. Мне известно, КЕМ вы были до Индии… — Ему, слава Богу, не могло быть известно, КЕМ я был в Индии. — … оттого и беспокоен ваш малыш, Ватсон, что он отвечает за грехи отца. Покайтесь, пока не поздно.
Это желание уколоть меня отразило, как в зеркале, застарелую обиду Холмса, и я не смог дальше молчать.
— Шерлок… что я могу вам сказать… все так и не так. Это было истиной десять лет назад, а потом истина вытекла, осталась только так называемая правда, факты, лишенные внутреннего смысла. Вы разгадали мой замысел, но воплощение всегда богаче замысла. Я клянусь вам в том, что моя симпатия и восхищение вами искренни и всегда были такими. Люди меняются, не меняются только персонажи… Ну, а сын за отца не отвечает, я буду давать ему магнезию, и он придет в норму.
Он стоял у окна и молчал — так долго, что дневной свет начал тускнеть.
— Скажите, Ватсон, — спросил он, наконец, ворчливо, но с нотками примирения в голосе, — чем болел этот оборванец из Сохо?
— Очень редкая болезнь, — ответил я с готовностью, — разрушение иммунитета. Мне кажется, эта болезнь разовьется к концу столетия. И чтобы расставить точки над «i», Холмс, вы говорили о «Ювенте» как о последнем или предпоследнем символе в этой истории. Я как малый демиург могу поручиться, что ничего больше не имел в виду. А о чем говорили вы?
