начать возражать, но приходилось удерживаться: при малейшей попытке противоречить в столь важных для нее вопросах Верити теряла самообладание и готова была чуть ли не плеваться. Увы, должен признать, моя жена далеко не всегда вела себя как настоящая леди.
В довершение ко всему Верити клеветала на свою мать, намекая знакомым, что является дочерью русского Великого князя. Когда она начала требовать от меня, чтобы я называл ее изысканным именем Вера, моему терпению пришел конец.
По счастью, у нее имелась тетка, которую Верити обожала до такой степени, что стоило той чихнуть, как моя жена срывалась с места и ехала ее проведать. Я человек не мелочный, однако же должен заметить, что любящая племянница, выходя замуж, не получила от тетки в подарок даже грошовой ложки. Я заподозрил было, что эта старая скряга обещала Верити щедрое наследство, но после проведенного мою расследования выяснилось, что старая леди живет весьма скромно на небольшою ренту и никакими сокровищами не обладает. Я благословлял старушку и ее слабое здоровье: они стали причиной многих счастливых деньков, которые я встречал с такой радостью, как школьник каникулы; к примеру, после свадьбы жена подарила мне три недели свободы, которые я использовал самым лучшим образом: съездил в Лион, чтобы забрать оттуда заболевшего Холмса, изнурившего себя очередным расследованием, доставил его в Лондон, еле живого от нервного и физического истощения — уверен, что за два месяца он вряд ли более пяти раз как следует поел, — а потом напросился в гости вместе с ним к полковнику Уэйтеру, моему бывшему афганскому пациенту, который снял дом в Суррее. Это была восхитительная неделя, и даже то, что Холмс и здесь нашел преступление по своему вкусу, не испортило эти дни.
Глава 4
Я совершаю убийство
Естественно предположить, что подобное положение вещей не могло меня устраивать, однако же Верити не оставляла мне иного выхода, кроме как терпеть и смиряться. В мечтах я лелеял жутчайшие способы казни, которым предавал Верити; можете поверить, многие из этих способов сделали бы честь фантазии любого из писак, сочиняющего бульварные романы, настолько они были изощренны и кровожадны. Однако что толку было предаваться мечтам? Верити прочно держала меня на крючке.
Так я промучился год, лишь изредка благословляя тетку, болезненность которой доставляла мне такую приятную и — увы! — такую быстротечную возможность снова пожить на Бейкер-стрит, ощущая себя холостяком, не обремененным ни женой, ни домом, ни практикой.
Кстати, о практике. В одном из своих рассказов, относящихся к тому периоду моей жизни, я писал, что купил практику задешево, воспользовавшись тем, что преклонные года и слабое здоровье моего предшественника свели ее почти на нет; на самом же деле хитрый старикашка отнюдь не был слабоумным и не желал уступить ни единого шиллинга; в конце концов пришлось согласиться на его цену, поставив все-таки условие — плачу я ему одну сумму, а звучать везде будет другая, в несколько раз меньшая. Почтенный старикан и сам был женат, обладал многочисленной родней и понял меня с полуслова. Он хитро и, надо признать, довольно мерзко подмигнул мне, когда мы ударили по рукам, и сделка наконец была заключена. И, слава Богу, мне не пришлось объяснять ни Холмсу, ни Верити, откуда у меня деньги на то, чтобы сделать эту покупку.
Доходы с практики были невелики. Верити, как я уже упоминал, оказалась хозяйкой довольно бестолковой, денег постоянно не хватало, но я был тверд и не трогал поступлений со стороны — от полковника М., даже когда Верити, размахивая своей трубкой, начинала укорять меня нашей нищетой. Оберегая глаза от мечущегося в воздухе чубука, я укрывался в кабинете и, если у меня не было в тот момент пациентов, просто писал рассказы. К моей литературной деятельности Верити относилась терпимо, потому что это начинало приносить вполне материальные плоды. К слову сказать, писать мне вообще-то хотелось о чем угодно, только не о Холмсе, тем более что и «Этюд в багровых тонах» прошел как-то не замеченным публикой. Однако когда я запирался в кабинете, прячась от летающего чубука и высокого, чтобы не сказать визгливого, голоса своей супруги, все замыслы неуловимо выскальзывали из головы и единственное, на что я был способен — это скучно и без всякой фантазии пересказывать то, чему был свидетелем, когда проживал на Бейкер-стрит с моим незаурядным другом. Даже странно, что эти рассказы стали пользоваться таким успехом у читающей публики.
Холмсу, надо заметить, мои рассказы не нравились так же, как и мне, хотя и по другой причине. Оставаясь равнодушным к литературным достоинствам, он отмечал, что я вновь и вновь концентрирую внимание читателя на второстепенных мелочах, опуская в своем повествовании детали чрезвычайно важные.
Моей же супруге эти рассказы представлялись чем-то неправдоподобным, насквозь вымышленным, и она порой упрекала меня — мол, что я пишу скучные новеллы о среднем классе, вместо того чтобы выдумывать скандальные анекдоты об аристократах. Деньги, однако, которые высылали издатели, она проматывала в одно мгновение.
Возможно, именно очередной чек привел Верити в столь хорошее расположение духа, что однажды весной она испугала меня непривычной игривостью. Я успел вовремя вспомнить, что сегодня нашему супружеству исполнился ровно год. Я попросил ее минуточку подождать, вышел в кабинет и вернулся с припасенным на подобный случай подарком — колечком с рубином. Верити пришла в еще больший восторг и — то ли под влиянием чувств, то ли с заранее обдуманным намерением преподнесла мне сверточек, кокетливо перевязанный золотистой ленточкой.
Этим подарком она подписала себе смертный приговор.
В нарядной обертке под золотистой ленточкой были мои часы — те самые, которыми Верити держала меня на крючке.
Она была уверена, что теперь я никуда от нее не денусь.
Зато я теперь твердо знал, что скоро освобожусь.
Когда речь идет об убийствах, совершаемых врачами, чаще всего вспоминают об отравлениях, а когда вспоминают об отравлениях, чаще всего вспоминают о мышьяке. Мне пришлось тут же оставить мысль о мышьяке именно потому, что этот яд у всех на слуху и симптомы отравления способен распознать любой врач. К тому же Верити принимала в малых дозах мышьяк для лечения модных болезней — анемии и неврастении, и в случае ее внезапной смерти в первую очередь было бы заподозрено отравление мышьяком.
Однако я недаром грезил о смерти Верити целый год. Более того, в моем кабинете в шкафчике с медикаментами стояла небольшая бутылочка с белым порошком, снабженная этикеткой: «Глистогонное. Применять строго по рецепту».
Я мог быть уверен, что этот яд мало кому известен: в литературе я упоминаний о нем не встречал, досужих разговоров о нем тем более не слышал да и сам-то узнал о нем, когда один мой пациент, борясь с глистами у своего сенбернара, несколько переусердствовал. Жаль сенбернара, красивая была собака, для ее хозяина так и осталось тайной, почему пес сначала облысел, а потом сдох; а я взял порошок на заметку и произвел несколько опытов над бездомными собаками. Эффект был поразительный! Все они, от болонок до догов, в зависимости от дозировки и веса, в течение одной-двух недель умирали, потеряв при этом изрядную долю шерсти. При этом при вскрытии никаких патологических изменений в организме я не обнаруживал. Все эти эксперименты я производил в лаборатории той самой больницы, где познакомился с моим другом Холмсом.
На основе своих опытов я пришел к соответствующим выводам, но, порывшись в картотеке ядов Холмса, не обнаружил ни одного упоминания о подобных прецедентах в криминалистической практике.
А посему коварный план, вопреки моему желанию, к моменту возвращения часов созрел в моем мозгу полностью.
Теперь следовало подождать пробного момента. Я выбрал день, когда Верити получила очередное послание от любимой тетушки с призывом о помощи. Она мигом собралась, и я уже было испугался, что она уедет не пообедав, но расписание поездов позволяло, а ее аппетит на том настаивал, и содержимое
