Пойдем, скажи, мамка, в Полухино. Там народ добрее. Зайди. А то моя до ночи будет базарить.
— А если она скажет — скатертью дорожка… У меня уж ноги не идут.
— Что ты! Мамка, если хочешь знать, за что уцепилась, не выпустит.
— Лучше я скажу: на поезд опоздаем. Скажу: отец рассердится.
— Отец-то у тебя кто? — ввязался усатый. — Портфельщик?
В присутствии Моти насмешка чернявого разбойника показалась Мите вдвое оскорбительней.
— Нет, не портфельщик, а слесарь седьмого разряда, — ответил он как можно презрительней. — И секретарь партийной ячейки, к вашему сведению. И еще…
Он хотел добавить, что еще папа был начальник заградительного отряда, но усатый воскликнул:
— Гляди, Ягорыч, секретарь!.. Чего ж вы сюда пешим ходом прибыли?
Митя побледнел.
— А потому мы прибыли пешим ходом, — громко проговорил он, испытывая сладкий ужас, — потому прибыли пешим ходом, что у нас нету привычки колхозных лошадей воровать.
— Здорово он тебя уел! — хихикнул Ягорыч.
Митя украдкой взглянул на Мотьку. Она, точь-в-точь как мать, приоткрыла маленький роток и взирала на него с испуганным восхищением.
— Что-о! — загудел усатый, вытягиваясь чуть не до потолка. — А ну, повтори!
Повторить Мите не удалось. В горницу вошли женщины, и мать Мотьки обратилась к усатому:
— Ты бы, Михеич, чем ребят дразнить, забил бы мне ярочку. Будь такой добрый.
— Ножи вострые?
— А как же!
— Стой! — сказал Ягорыч. — Сядь и сиди. — Он вынул из берданки тряпку и подул в канал ствола. — Пойдешь, хуже будет.
— Неужто стрельнешь? — осклабился усатый. — Не промахнешь?
— Там поглядим. Будешь сидеть — пришьем конокрадство, отлучишься — добавим попытку к бегству… Чего ее резать? Пущай берет живым. Дома забьет.
— Живым? — не поняла Клаша. — Что же мне ее, живой в мешке нести?
— Зачем в мешке? — засмеялась хозяйка. — На поводу. На веревочке. Ярочка смирная. Майского окота. Мотька, покажи.
Девчонка бросилась в сени, и через минуту посреди горницы стояла овца, заросшая по самые глаза серо-черной шерстью. Была она сопливая, в дерьме и соломе и дрожала всем телом.
— Какая большая! — ахнула Клаша.
— Полтора пуда потянет, — хвастала хозяйка. — Считай, задарма отдаю. Добавь пятерку за шкуру и бери.
— Что вы! Куда мне шкуру! И до города ее не довести. Справки-то у нас нет. На станции ее у нас любой отберет.
— Папа сейчас приедет, будет справка, — заявила Мотька.
Словно поняв, что справка действительно будет, овечка горестно заблеяла. Из хлева ей ответила мать и еще какой-то сочувствующий барашек.
— Да по городу-то как я пойду! — не сдавалась Клаша.
— Очень обукновенно, — скалил усатый белые зубы. — Сажай на нее своего пионера верхом, а сама поспевай за ними со справкой. Небось тоже партийная?
— А тебе что! — оборвала хозяйка. — Жевать всем надо, и партийным и непартийным.
— Так пущай партийные сами баранинку ищут, если им жевать приспичило. А то засели в кабинете, а ребятишек по степи гоняют. Достигли голодухи и попрятались.
— Мой папа никуда не прятался, — возразил Митя. — Мой папа, если хотите знать, целый месяц дома не ночевал.
— Митя, молчи! — сказала Клаша.
— Мышей по сусекам гонял? — блеснул зубами усатый.
— Нет, не мышей, — ответил Митя. Молчать он не мог. Не мог молчать от обиды, от ненависти и оттого, что его внимательно слушает Мотька. — Не мышей! Папа был начальник заградительного отряда. У него были два красноармейца и наган, к вашему сведению.
— Это конечно, — кивнул усатый. — Разве без нагана коммунизм возведешь?.. Тяжелая работа у твоего батьки.
— Тяжелей вашей! Его чуть не убили.
— Батюшки! — удивился усатый. — Это как же?
— Митя! — Клаша рассердилась, даже ногой притопнула, но Митю было уже не остановить.
— Очень просто. Сидят они в заграждении, делят паек. Глядят, на дороге подводы с мешками. Красный обоз. На дуге бантики, флажки. В гривах ленточки. Знамя.
— Довольно болтать, — перебила Клаша. — Никому не интересно.
— Почему не интересно, — возразил усатый. — Очень даже интересно. Обоз-то небось фальшивый?
— А вы не перебивайте, — Митя расстроился. Хотя было лестно, что его слушали взрослые, рассказ в первую очередь адресовался Мотьке. — Знаете и помалкивайте. И ты, мама, не перебивай… В общем, обоз был фальшивый. Кулаки везли пшеницу перепрятывать. Паразитные элементы. Про это еще «Степная правда» писала. Но тогда никто не знал. И папа не знал. Едут и едут. Паразитные элементы. Хотя я это сказал. А вы не перебивайте…
Раздражение рассказчика объяснялось просто: эта секретная история уже больше недели была коронным номером Миги. Он тайком рассказывал ее во дворе, на черной лестнице, в школе, в пионерском отряде и на кухне (когда там не было мамы). С каждым разом история становилась складнее, длинней и страшней. Митю особенно вдохновляло, что слушатели почему-то считали его одним из участников событий. А говоря по правде, сведений о схватке с кулаками у него было немного. Основу рассказа составляли скудные обрывки сокровенных бесед, которые вели родители поздними вечерами, уверенные, что он спит на своей коротенькой кроватке за комодом и ничего не слышит. Недостающие портретные характеристики Митя смело занимал у своих знакомых — у инженера Русакова, у сапожника Панкрата Данилыча, у домашней работницы Нюры и у свояка Скавронова. Уловить подробности помогли неосторожные реплики мамы. А некоторые связки он придумывал сам по принципу: это, конечно, было, потому что иначе быть не могло.
— Едут они и едут, — продолжал Митя. — На дуге красные флажки. В гривах ленточки. На головной подводе лозунг: «Даешь хлеб пролетариату!» Папа глядит через бинокль, сомневается. Форсу больно много. Обоз — четыре подводы, а кумача, как на Первом мае. И кони сытые. «Давай-ка, — говорит, — ребята, пропустим их через сито». А красноармейцам не до того. Паек делят. «Ладно, — говорит папа, — вы делите, а я пойду погляжу». Вышел на дорогу. Встал. Наган за поясом. Подъезжают. Четыре подводы, одна за одной…
Митя скосился на Мотьку. Она слушала его, как большого.
— Видят, человек с наганом. Остановились. А возле головной подводы двое. Один молодой, лысый, другая — тетка. В косах ленточки.
— Как на лошади, — вставил усатый.
— Будете перебивать, не стану рассказывать, — предупредил Митя и продолжал: — Они пешие шли, чтобы лошадь не уморилась. Во, сколько было накладено! А на мешках с вожжами дед, мосластый, длинный, как складной аршин. На гимнастерке орден Красного Знамени. Папа вроде бы дуриком спрашивает: «Где, дед, воевал? У Чапаева или у Суворова?»
— Орден небось не евоный, — догадался усатый.
— Ну хорошо, — сказал Митя. — Если вы такой умный, рассказывайте сами. Давайте, продолжайте.
— Не серчай на нас, чунарей, — пробасил усатый. — Нe обращай внимания.
Митя гордо молчал. Мотька тронула его за руку и попросила:
— Ну, пожалуйста, Митя. Рассказывай. Мы больше не будем.
— Ладно. В последний раз. На чем мы остановились? На гимнастерке. На гимнастерке орден Красного
