— Тебе говорят — спят! Сыми кирзы-то, не гремли каблуком!
Бригадир немного опасался встречи Столетова с приезжей дамочкой. Среди ночи, как только ее привели в избу и стало известно, кто она такая, Костиков буркнул с постели, чтобы она осторожней, поскольку председатель — Петрович у них каторжный.
Гостья перепугалась, захворала своими спазмами и не могла заснуть почти до света.
И Костиков боялся, что она проговорится.
«А что он мне может предъявить? — думал бригадир, глядя в спину Петровича. — Каторжный и есть. Ничего он мне не может предъявить».
До Столетова бригадир второй бригады был председателем правления, и болячка зависти к тому, что нового руководителя народ признал быстро и называет по-старинному уважительно и ласково «Петрович», еще не засохла.
На дворе сестра Костикова сердито оттирала тряпкой городские женские туфли.
— В избу нельзя, — сказала она, точно так же как брат, ехидно осклабившись. — Ослепнешь.
Столетов глянул на нее вопросительно.
— Гости у нас. Голышом. Моются.
Из избы доносился плеск воды и женский говор. Жена Костикова вела речь мягко и плавно, словно припевала, а у приезжей голос был низкий, похожий на Людкин, но глухой и какой-то потертый.
Женщины говорили непрерывно, одновременно. И все же, если прислушаться, получалось что-то вроде связной беседы.
— Мне рожать, а его берут, — говорила гостья. — Представляете, подложил свинью? Болтал гадости. Про колхозы. А на допросах упирается. Не признается. Принципиальность корчит… Он там дурачился, а меня с работы. Следователь, симпатичный такой шатен, вызвал и предупредил: не наш человек. А я девчонка, дура, не верила. Лезла на рожон.
— Это само собой, — говорила в это время жена Костикова. — От них вся беда, от мужиков. У нас вон, через двор, Маруська с тремя осталась. Восемь лет жил да вдруг, летошний год, в аккурат ей рожать, сорвался и убег. Да к кому — к разведенке! И не загульный вроде, а вовсе очумел. Это вы верно, вся беда от мужиков… — повторила она, хотя гостья и не упоминала об этом.
Затаив дыхание, Столетов старался расслышать в тусклом голосе знакомые интонации, и ему казалось, иногда угадывал их. При словах «симпатичный следователь» его словно дернуло током. Но он боялся поверить, что женщина с тусклым голосом — его Людка, и объяснял свои фантазии тем, что думал о ней всю ночь. Вот и мерещится.
Он собрался было отойти, успокоиться, но внезапно новая мысль оглоушила его. Если это действительно Люда, значит Светлана… Он быстро подсчитал годы, сложил, вычел… Так и есть. Значит, Светлана его дочь. Так получается.
— Чепуха! — сказал он с досадой. — Вот чепуха!
Солнце все так же светило на безоблачном небе, но Столетову показалось, что стало темней. В ушах его била кровь. Неожиданно для себя он поднялся на крыльцо и вошел в избу.
В темных сенях было прохладно, пахло хомутами, мочалой. Он остановился отдышаться. За дверью сквозь плавную речь Костиковой проступал глуховатый голос:
— Есть нечего. Светка орет. Даю пустую грудь — кусается. Тоже характер. Могла ли я воспитать такого ребенка? А теперь — тем более. Девочка в такой дыре. Кругом уголовники, вроде вашего Петровича…
Дверь отворилась. В сени вышла худенькая женщина в длинном, до полу, рябеньком халате и стала босой ногой нашаривать в темноте туфли. Мокрые волосы ее были замотаны платком.
Заметив Столетова, она спросила спокойно;
— Что вы так смотрите?
— Вроде личность знакомая, — сказал он и отер пот со лба подкладкой кепки.
— Странно. Я мужчинам постоянно кого-то напоминаю.
Она кокетливо пожала плечами и, не найдя туфель, собиралась вернуться в избу.
— Я председатель колхоза, — сказал Столетов. — Правление просило вас прибыть по поводу дочери…
— Ах вот как! Это вы и есть!.. Вы думаете, вам пройдет безнаказанно?
— Что?
— Кто вам дал право издеваться над моей дочерью?
— А я ее в карты проиграл, — проговорил он медленно, не двигаясь с места.
— Как это?
— А так. — Мужчина усмехнулся. — Привык в лагерях. Там, когда денег нет, — урки на человека играют. Проиграл — обязан из человека сделать куклу.
— Какую куклу? — спросила она, пристально вглядываясь в его лицо близорукими глазами.
— Ну, пришить… убить, значит, — продолжал Столетов с шальным вызовом.
— Не может быть… — пролепетала женщина. — Какие-то грезы… Это ты, Захар?
Она подошла, тронула его морщинистую щеку.
— Какой ты стал страшный… — прошептала она. — Какой страшный…
Он печально смотрел на нее.
— Ты сразу узнал меня?
Губы его дрогнули. Он сунул руки в карманы и твердо произнес:
— Нет. По правде сказать, и сейчас не узнаю.
— Опомнись, Захар. Я Людмила.
— Ну и что?
— Как — что? Людмила Сергеевна.
Она посмотрела на него с недоумением, по-птичьи скосив голову.
— Ты… вы совсем забыли? — поправилась она.
— Чего-чего, а память у меня не отбили, — горько проговорил Столетов.
Через много лет, когда где-нибудь пахло хомутами или мочалой, Людмила Сергеевна вспоминала эту встречу, и перед ее глазами вставала одна и та же картина: темные сени, яркие щели двери, и большой, словно вылитый из чугуна, человек с руками в карманах. Именно в ту минуту Людмила Сергеевна поняла, что этот человек, как был для нее когда-то, так и остался самым дорогим на свете. Через много лет ей казалось, что, если бы она бросилась к нему, обняла, заплакала, все сложилось бы иначе. Но Людмила Сергеевна почему-то не бросилась и не заплакала. Она поджала губы и проговорила своим низким, тусклым голосом:
— Симпатичная встреча.
12
Как всегда за работой, Варя понемногу стала забываться и успокаиваться. Возле колодца посмеялась с бабами: к агрономше прибыла мать, чудная какая-то, в бархатной шапке с шариком, а ноги кривые. И еще была новость: пришла телефонограмма из области. Срочно требуют на экзамены кандидатов, выделенных на зоотехнические курсы. Наверное, это к лучшему. Теперь недолго осталось торчать на глазах у Захара Петровича.
Здесь Варю ничего не держит: белье Захара Петровича постирано — только погладить, акт на передачу поросят составлен — только подписать.
За хлопотами она совсем позабыла свои ночные муки, заботило ее совсем другое: как будет жить Захар Петрович один в пустой избе, кто его обстирает, кто пуговицу пришьет, кто накормит. В разговоры о том, что его могут снять с работы и отдать под суд, она совершенно не верила.
Вспомнив, что самовар давно вскипел, Варя бросилась в избу. Там уже сидели Зоя и участник всех ревизий, списаний и передач, «министр унутренних и наружных дел», как он себя называл, ездовой Иван
