и от людей и от самого себя. Тем не менее на нем был чистенький пиджачок и модные, гладко отглаженные брючки.
Он забрался в автобус последним, проверил пальчиком кожаную лавочку — не грязна ли — и тогда только сел рядышком с администраторшей. Лениво развалившись, он стал разглядывать задних пассажиров, ровно витрину, каждого по очереди. Поглядел и на меня, в упор, но без всякого интереса, наверное, не признал. Конечно, родня я ему дальняя — братова свояченица кем-то приходится Настасье Ивановне, но все ж таки сродник — должен бы помнить. В прошлом году когда приезжал — заходил к нам слушать футбольные передачи.
Администраторша все ворчала и ворчала.
— Какое у вас ангельское терпенье! — сказал Игорь Тимофеевич кондукторше.
— Мы боремся за звание бригады коммунистического труда, — отвечала обиженно девушка: — У нас есть пункт — быть вежливыми. А то бы я ей ответила…
Игорь Тимофеевич оглядел кондукторшу внимательно снизу доверху умным, усталым взглядом.
— Воскресенье, — сказал он. — Солнце, воздух и вода. В такую погоду трудящиеся устремляются в сады и парки. А такой хорошенькой комсомолочке приходится воевать со всякими… — Он взглянул на соседку, прибирая ей название: — Со всякими сковородками.
Администраторша зашлась длинной нескладной руганью, аж посинела, а Игорь Тимофеевич молча глядел ей в глаза скорбным взглядом. А когда она, вовсе запутавшись, остановилась передохнуть, Игорь Тимофеевич вдруг неожиданно для всех засмеялся. И смех у него был скорбный.
Администраторша посмотрела на него с испугом и спросила:
— Вы что — недоразвитый?
— А как вы выяснили это? — спокойно поинтересовался он.
— По смеху. Человека видно по смеху,
— А ваш супруг как смеется?
— Никак не смеется.
— Не удивительно. — Игорь Тимофеевич вздохнул, будто и не ожидал другого ответа, и отвернулся.
Девушка прыснула. Улыбнулись и еще некоторые. Пастухов завистливо глянул на Игоря Тимофеевича и уткнулся в газету.
— Вы давно в комсомоле, директриса? — спросил девушку Игорь Тимофеевич.
— Давно.
— Как вас звать?
— А зачем вам?
— Да так. Чего вы боитесь?
Игорь Тимофеевич внимательно посмотрел на нее и стал глядеть на ее колени.
— Может, я вам благодарность хочу записать.
— Запомните номер машины и пишите.
— А какой номер?
— Семнадцать семнадцать.
Игорь Тимофеевич глядел на ее колени. Девушке, видать, было не по себе, немного страшно, но интересно.
— Счастливый номер, — сказала она краснея.
— Вы верите в приметы? — спросил он насмешливо.
— Какие приметы! — смутилась девушка. — У нас бригада коммунистического труда. Это я так просто…
— Так как же вас звать все-таки?
— Не обязательно.
— Ну хорошо, — он поднялся к выходу, — обратно поеду в пять вечера. Дождусь вашего экспресса. К вечеру девушки становятся добрее.
С самого начала этого разговора Пастухов забеспокоился. Насторожился, потемнел весь, будто у него отбивают невесту. Глядит в газету, а сам навострил уши и ловит каждое слово. Чудной все-таки наш Раскладушка.
Игорь Тимофеевич вышел, позабыв на сиденье книжку.
Кондукторша расстроилась, но книжка не стоила хлопот. Это был дешевый путеводитель «Наш край», старенький, выпущенный еще при культе.
Я объяснила девушке, кто хозяин книжки.
— В пять поедет обратно, сама ему и вернешь.
— А у меня в три пересмена, — улыбнулась девушка и, не удержавшись, вздохнула.
И тут в первый раз за весь рейс Пастухов засмеялся. Он хихикнул и сощурился, ровно его щекотали. И бухгалтер с молокозавода испуганно взглянул на него.
7
Вечером районный центр М. выходит на бульвар.
Выходят душистые, как пробные флакончики, девушки, солдаты с увольнительными до двадцати четырех ноль-ноль, молчаливые папы и мамы с новыми колясками, выезжают на велосипедах юноши в мохнатых кепочках.
И начальник милиции надевает гражданский пиджак и выходит с беременной женой запросто.
По одной стороне бульвара идут к вокзалу, по другой стороне — к реке. Так и текут от реки к вокзалу, от вокзала к реке.
А на базарной площади из трех репродукторов на все стороны играет радио, создавая праздничную обстановку.
У парадных сидят на табуретках бабушки, замечают, какая невеста с кем идет, у какой новые туфли.
Девчата шушукаются, одаряют подруг калеными семечками и пьют воду с двойным сиропом.
Часов в семь вечера, в самый разгар гулянья, когда народу не уместиться на узких тротуарах, на главной улице появился Пастухов. Идет по самой середине, на виду у всей общественности и спотыкается на булыжинах.
У меня прямо сердце упало. Опять как суслик напился.
Подбежала к нему, гляжу — весь бок в мелу. И пуговица расстегнута. Прямо срамота. Только-только на поруки взяли, а он под окнами райкома комсомола марширует в таком виде.
Встала я против него и говорю тихо:
— Давай домой! Сейчас же!
Встал, качается, как лодочка, старается сообразить, что к чему. Совсем пьяный — глаза как холодец.
Я повторяю:
— Не совестно? Весь вывозился. Давай домой.
Пастухов узнал меня, обрадовался и сказал на всю улицу:
— На мне пятно? Не отрицаю. На мне пятно, а на нем нету. Понятно? Пусти.
Он рванулся куда-то. Видно, у него была цель.
Я уцепилась за его пиджак. Увидев, что от меня попросту не отделаться, он снова остановился и спросил обиженно:
— Ты что — выпивши?
Медленно покачиваясь, он стал шарить грязными лапами в пиджаке, выворачивать брючные карманы. На землю посыпались бумажки, исписанные формулами, квитанции, вырезки со схемами, фотографии тракторов, таблицы горючего.
