Я спросила председателя, что за статья в центральном органе.
— А ты думаешь, я читал? — ответил он. — У меня за две недели газеты лежат не читаны. Где оно, время-то?
И мы поехали к Денисовым.
У них живут мать без отца и шестеро дочек. Бабье царство, а в избе постели не прибраны, на полу тряпки. Двери целый день настежь. По столу ходят куры.
Старшей дочери Денисовых лет тридцать. Она девушка, на лицо страшная, как война. Вдобавок — злющая, все кидает. Болтали, что замуж она не вышла из-за имени. Звать ее Фекла. Но у них ни одна дочка не нашла еще постоянного мужа, так что дело тут не в имени.
Вся семья отчаянная, бесшабашная. Как соберутся вместе, так и давай лаяться и между собой и с матерью. А меньшие — двойняшки, хоть им и десяти нету, довели учительницу до истерики. И понятно: отвечают одна за другую, а отличить их нет никакой возможности.
Когда мы вошли, мать гладила ворох белых халатов, Фекла в бигудях калила семечки, двойняшки перебирали картошку и баловались.
— А ты вроде похудела, мать! — весело зашумел Иван Степанович с порога.
— Похудела! — отозвалась хозяйка. — Восемьдесят кило было, девяносто осталось!
Иван Степанович спросил, где остальные дочки.
Мать сказала — на ферме.
— А Дарья?
— Шут ее знает, где ее носит. Загуливает, язва! Они у меня все бедовые — с молошных зубов гуляют.
— Чего ж ты ее ругаешь? В мамку! — смеялся председатель. — Небось и сама обожала, когда тебе мужики пятки чесали.
— А я и сейчас обожаю. Мой сезон еще не прошел!
Она звонко расхохоталась, большая, здоровая, загорелая, как шоколадина.
— При детях не совестно, — проворчала Фекла. — Какая вы, мама, право, чудачка аморальная!
— А кому вы нужны, моральные? — весело отозвалась мать.
За переборкой пугалась и хлопала крыльями курица. Я поняла, что Дарья прячется там, и только подумала, как ее выманить, а председатель уже закричал:
— Вон она где! А ну — на выход!
Дарья появилась в сережках с подвесочками, в красных хоровых сапожках. Среди дня наладилась на свидание.
Лицо у нее было пухлое, как колобок, глаза узкие, сонные.
Она сердито пнула курицу сапожком и сказала:
— Петь не поеду, хоть зарежьте.
— Не поедешь — скидай сапоги, — припугнул председатель.
— А пожалуйста… Мама, вас что, на коленях упрашивать, чтобы вы платок погладили. Мне же идти!
— У тебя тут, — председатель кивнул на ее пышные груди, — совесть есть?
— А вы пощупайте, — предложила Дарья.
Мать взвизгнула и захохотала.
— Небось к павильону собралась? Шоферов улавливать?
— А вы, товарищ председатель, обеспечьте постоянного ухажера — не стану улавливать. Полные сутки петь буду.
— Ты на бюро обещала не бросать хор, — напомнила я.
— На словах она тебе на борону сядет, — смеялась мать, отглаживая яркий фестивальный платок. — Ей недосуг! Днем на ферме, вечером целоваться идти.
— А вам, мама, завидно, — сказала Дарья.
— Нешто не завидно! — откликнулась мать.
— Дура, — оказал Иван Степанович. — Гляди, сбалуешься. Какой тебе прок, когда у тебя каждый день другой водитель? Смотри — он тебя доведет!..
— Обожди-ка, Иван Степанович, — остановила его мать. — Обожди похабничать. Лина идет.
Третья дочь — Лина, на ходу скидая кофту, быстро прошла за перегородку. Потом вышла в халатике, стала пудриться.
И мать и Дарья перестали шутковать, а глядели на нее с нежностью и грустью. И двойчата притихли.
— Ну чего вылупились? — капризно спросила Лина.
— К нему? — спросила мать уважительно.
— А к кому же? — Она вдруг улыбнулась, будто солнышко из тучки. — Мочи нет — стосковалась. С мая не виделись. Все работа и работа, шут бы ее взял…
— Значит, хороший человек, если стосковалась.
— Уж какой хороший!.. Целовать не насмелится. В ручку чмокает — и все…
— Где же вы стоите? — спросила мать.
— На бережке или в роще. Цветочки объясняет, травки разные от каких болезней. Малина — от простуды, зверобой — от живота, ландыш — от сердечного волнения.
Сестры слушали с завистью.
— И подушиться нечем! — закапризничала Лина. — Сколько просить — купите «Белую сирень».
Фекла отомкнула свой личный сундучок и достала граненый флакон.
— Чего же ты духи прячешь? — спросила Лина. — Ровно Плюшкин.
— На всех не напасешься.
— Платок-то у тебя сиротский, — сказала Дарья. — Не к лицу. Бери мой. Хочешь?
— Давай! Надо бы за первотелками Марьи Павловны поглядеть.
— Я сбегаю, — сказала Фекла. — Иди уж. И гостинца ему снеси.
Она подала сестре кулек семечек.
Лина вышла, и все смотрели в окно, как она вышагивает по тропке в красивом фестивальном платке, в белой кофточке под ремешок.
— Полетела к своему залеточке, — проговорила мать нежно. — Так у них хорошо! Так по-чистому! Ах, как хорошо, — и, вернувшись к утюгу, добавила: — Залетка-то живет на кордоне, а каждый раз провожает.
— Доведет до околицы, а дальше идти не смеет, — задумчиво сказала Дарья. — Станет и стоит. Любуется на ее походочку.
— Ну вот, — сказал председатель. — Любовь — штука обоюдная. Вот поедешь с хором…
— Сказала, не поеду значит, не поеду.
— Не перебивай! Мы тебя в центре поставим, в первый ряд, на самую середину. Встанешь в лентах, в красных сапожках: неужели ни один не позарится? Барышня сочная. Вон какой ромштекс! — Он шлепнул ее. Она взвизгнула и засмеялась. — А на тебя глядят скульпторы, полковники…
— Да они все женатые…
— То-то и дело, что нет! Семьдесят три процента холостых и разведенных. Возле павильона все тебя знают. Ты там все одно, что бюст Тургенева. А в доме отдыха — другое дело. Там ты артистка.
— Не поеду! — сказала Дарья нерешительно.
— Смотри, останешься на семена, как Феклуша.
— Слушай, Дарья, — сказала мать. — Тебе дело говорят.
— Да вы-то хоть молчите, мама. — Дарья сморщила облупленный носик и спросила: — А верно меня на виду поставят? Не зря говорите?
Председатель взглянул на нее, скривился и сказал:
— Поставим, поставим.
Дело и тут было сделано. И Иван Степанович, уходя, сказал весело:
— А не хочешь, не езжай. Плакать не станем.
Таню Рудакову мы застали во дворе. Она развешивала белье: хлориновое исподнее мужа, свое
