неприятностей Затуловский отсидел ногу. Он крутился и так и эдак, ложился на бок, упирался на локоть, садился на корточки, но так и не мог найти удобного положения. Он решительно не умел сидеть без стула.
— Пролетариату не нужны интеллигенты, а нужны интеллигентные рабочие, — сказал он, но спохватился, что, пожалуй, слишком поддакивает профессору, и решил завернуть фразу так, чтобы не обижать своего непосредственного начальника, Ивана Васильевича.
— Именно поэтому, — продолжил он, — мне кажется, профессор не совсем прав, когда нападает на втузы. В наше время втузы служат пролетариату…
— А вот втузы профессор ругнул правильно, — перебил Иван Васильевич. — Надо учить по-новому. Нынешний молодняк хочет, чтобы его учили не зубрить, а мыслить.
— А почему вы знаете, что хочет нынешний молодняк? — спросил Герасим.
— Знаю… — Иван Васильевич вспомнил Ольку и смутился. — Предполагаю, во всяком случае.
— Мы, например, в нашей группе мечтаем, чтобы скорее кончалась ученая талмудистика и чтобы нас скорее отправляли на линию. А наши девчонки — у нас их четверо — спят и видят, как бы у какой-нибудь тетери отбить мужа с кошельком.
Иван Васильевич испытующе посмотрел на студента. Герасим поджаривал над углями наколотые на прутик куски окуня. Настойчивый взгляд инженера он понял по-своему, улыбнулся и проговорил:
— Сейчас угощу. Обождите.
— Зубрить, конечно, нужно, — басил Поляков. — На то она и теорема Пифагора, чтобы ее зубрить. Однако зубрежка — полдела. Другой раз слушаешь мудреца: слова длинные знает, а подогнать их путем друг к дружке не может.
— Это не ново, — возразил Затуловский. — Об этом еще древние греки толковали.
— Вон я какой! — удивился Поляков.
— И Сократ в том числе.
— А кто он будет — Сократ?
— У вас как с образованием? — тонко улыбнулся Затуловский.
— Образование у меня ускоренное, — Поляков вздохнул. — Кочегарил на паровозе. Когда машинист напивался, я становился за регулятор. Потом курсы. Тоже ускоренные. И все. Теперь только и дорвался до книги. Маркса прорабатываю. «Капитал».
— Вам, я думаю, достаточно усвоить основы, — съязвил Затуловский. — С машиниста не спрашивают, как Стефенсон додумался до локомотива.
— A y нас с вами локомотив-то какой, позабыли? — Поляков подмигнул. — Не маневровая «овечка». Наш паровоз — вперед лети! В коммуне остановка!
— На одном Сократе сейчас далеко не уедешь, — добавил Иван Васильевич.
— Это который Сократ? — напирая на «о», спросил Поляков. — Который бегал нагишом по Греции и кричал «Эврика»?
— Ну, граждане, если мы путаем Сократа с Архимедом, — возразил Затуловский с достоинством, — то уж действительно мы дошли до нес плюс ультра.
— Что на языке родных осин означает: «Дальше ехать некуда», — перевел заметно подвыпивший профессор.
И все засмеялись.
«Зачем они смеются над папой, — думала Соня. — И Поляков и Иван Васильевич смеются. А я, дурочка, учила поздравительные стихи. Не буду говорить Славику никаких стихов».
Она подошла к костру и сказала:
— Мама, я хочу домой.
— Батюшки! — спохватился Поляков. — Хороши кавалеры! Про барышню позабыли!
Он взял у Герасима палочку с наколотым куском окуня и опустился на колено перед Соней.
Губки ее дрогнули.
— А еще Маркса прорабатываете, — сказала она громко и отвернулась.
Возникло неловкое молчание.
Затуловский приблизился вплотную к дочке и, страшно мигая, прошептал:
— Ты сейчас же пойдешь к Павлу Захаровичу и попросишь прощения. Или… или… я не знаю, что с тобой сделаю.
Соня не двинулась. Он замахнулся.
— Ну-ну-ну, — Иван Васильевич крепко обнял его за плечи. — Мы с вами члены общества «Друг детей».
— И черт с ней! — кричал Затуловский. — Видеть ее не хочу! Вырастила урода! Вот оно, твое воспитание!
Соня увидела, как испуганная мама торопливо, по-кроличьи дожевывала кусок. Это было непереносимо. Она бросилась в темную чащу.
— Зачем вы ее так? — проговорил Поляков с упреком.
Прислушались. Мучительно набирая силу, загудел гудок лесопилки. Больше ничего не было слышно.
— Сейчас я ее приведу, — сказал Иван Васильевич.
Он отыскал девочку далеко в лесу. Она рыдала бесшумно, как взрослая.
— О чем плачем? — спросил Иван Васильевич.
— Я не буду стихи… Уходите…
— Какие стихи?
— Читать стихи… Славику… Не буду… Уходите… Ваш Славик противный. Я убегу.
— Зачем убегать. Я тоже не люблю стихов. «На добра коня садяся, в путь-дорогу снарядяся…» Чепуха, правда?
Соня засмеялась сквозь слезы.
— Пойдем.
Она брезгливо отвернулась.
— Имей в виду, сюда забегают волки.
— И пусть.
Он улыбнулся украдкой. Много в новом укладе непонятного, а все-таки правильно скинули царя Николашку. Россия тронулась с места. Поднимается молодая поросль, немыслимая при старом режиме, растет племя, которое не переносит унижения и не понимает, что значит лебезить и подлаживаться. Толстогубая, колючая девчонка. Вот бы Славик вырос таким…
Листва зашумела. Ветер принес теплый запах сена. Иван Васильевич встрепенулся и полез напролом, как лось, сквозь папоротник и прутья орешника. Да, это было то самое место: ночная поляна, осока, киргизский стог, утонувшая наполовину плоскодонка. Пустая консервная банка, которой Олька вычерпывала воду, плавала между лавочками. Никто со вчерашнего дня сюда не заходил. Плоскодонка была привязана к пеньку Олиными руками.
Иван Васильевич вспомнил, что Олька не позвонила, помрачнел и пошел обратно.
Дело было плохо. Прислуга Нюра вернулась без Славика.
— А вам, Лия Акимовна, в глаза скажу! — кричала она пронзительным, частушечным голосом. — Я такой человек! Дитя пропало, а вы тут гульбище затеяли, хлебным вином заливаетесь! Ивану Васильевичу простительно, у них мужской пол, им ништо, а родной матери стыдно! Мыслимо ли дело: к сапожнику кинулась — ничего не знает, к Клашке кинулась — ничего не ведает!
Пока бегала, иголки потеряла, давай по второму разу скакать! А у меня главный нерв в расстройстве! Так и воротилась без иголок! Высчитывайте с жалованья, сколько хотите берите, я такой человечек! Я бы еще прошлый год ушла, сманивали меня: давали кровать с сеткой, обедать вместе с хозяевами. Меня люди уважают! Не как вы! У меня голова не для платка!
На этих словах кусты зашелестели, и из гущи орешника появился грязный, оборванный Славик. Он остановился, осмотрел всех по очереди и нерешительно прошествовал к костру.
Нюра взвыла на полуслове и села на землю.
— Где ты был? — спросила Лия Акимовна тихо.
