— А что? — Славик открыл треугольный ротик. — Я опоздал разве?
Лия Акимовна заплакала. Но подскочил веселый Герасим, вскинул мальчишку на плечо и козлом заскакал вокруг костра. Все зашумели, засмеялись, стали корить Нюру, и все перепуталось.
12
Рассуждающий человек способен приспосабливаться к самым противоестественным обстоятельствам. Даже падая в бездну, рассуждающий человек постепенно выходит из состояния слепого, животного ужаса и начинает предаваться размышлениям о том, что все действительное разумно, а все разумное действительно.
Замурованный в подвале Славик довольно быстро устал бояться духов и привидений. Он прошел в дальний угол, посмотреть, что там тукает. Ничего особенного не было. Просто с сырого потолка на картонную папку капала вода, и капала давно, потому что в картоне была пробита дырка. А шуршали мыши — это он давно догадался.
Потом Славика стали развлекать мысли о голодной смерти. Через много лет, когда откроют подвал, вожатая Таня увидит белый скелет, обутый в новые башмачки, и подумает с грустью: «А ведь он меня так любил!»
Сцена эта представилась настолько отчетливо, что Славик содрогнулся. Он встал на подоконник и, поднявшись на цыпочки, дотянулся до нижнего края форточки. Нет, форточка слишком высоко. Можно бы попытаться выбить стекла. Но на шум прибежит пожарник и отведет его в милицию. Кроме того, осколки режутся.
Славик сел на прежнее место и стал думать. Ему пришло в голову выложить на подоконнике бумажные кипы. Он принялся за дело, нагромоздил кучу папок чуть ли не с метр высотой, влез на них и сунул голову в форточку.
Свежий ночной воздух обдал его. Во дворе было тихо. Пьеса кончилась, зрители разошлись. Он пролез в форточку до пояса, но в последний момент спохватился: а как вылезать из приямка? Ведь приямок накрыт тяжелой решеткой. Там надо тоже подмоститься. Славик опустился обратно на подоконник и принялся выбрасывать наружу самые толстые папки. В приямке он сложит бумажные подмостки, встанет на них, упрется спиной в решетку, отодвинет ее и пойдет…
Куда он пойдет, Славик не успел придумать.
Во дворе послышались голоса. Пришлось притаиться.
За угол к подвалу подошли две женщины. Одну из них Славик узнал сразу: она жевала серку, причавкивая. Это была вожатая Таня.
— Врешь! — сказала Таня.
— Ей-богу, не вру! Бледный, затурканный. Чулочки в рубчик на резиночках… Что же с Мотрошиловым делать? — Танина подруга вздохнула. — Как думаешь, может, ушел?
— Погоди здесь, — велела Таня. — Схожу посмотрю.
— Гляди, чтобы не увидел.
— Учи ученого! — откликнулась Таня.
Они от кого-то прятались.
Минуты через две Таня вернулась.
— Ждет, — сказала она. — Как решили?
— Постоим. Может, уйдет.
Голос второй женщины тоже был знаком Славику, но он не мог вспомнить, когда его слышал.
— Видишь, какая моя жизнь. — Танина подруга вздохнула. — Прохода не дает. И в мастерских караулит, и в клубе, и у квартиры.
— Молодой еще, — сказала Таня. — С повышенной возбудимостью.
— Сколько раз я ему говорила: «Мотрошилов, говорю, какой тебе расчет за мной таскаться? Вон сколько свободных девчонок. А со мной ничего не выйдет. Я занятая». А ему хоть бы что. Да ну его к шуту! Уйдет. Ему в первую смену… Так вот… Об чем мы толковали-то?.. Да! Глянула я на него, и с места не сойти! Стоит со своими ирисками и шепчет, чуешь, Танька, не выкликает товар, а шепчет, будто милостыньку просит…
— Не понимаю я этих мужчин, — сказала Таня. — Как дети малые. И чего он сошелся с этой скворешницей? У них, заморенных образованием, приглушен инстинкт полового подбора. И в результате — неполноценные дети.
— Жалко мальчишку! — сказала подруга. — И его самого жалко. Я тебе вот чего скажу. Ваня стыдится его. Когда он наткнулся на него с коробочкой, ему совестно стало. Ему кажется, растет от его корня что-то обреченное, неизлечимое… А своя кровь… Другие с горя дурманятся водкой, а он работой. Разве мыслимо: управление, потом рабфак, лекции по НОТу. Ваня очень несчастный, если ты хочешь знать.
Они замолчали на минуту.
— Когда собираетесь расписываться? — спросила Таня.
— Ваня — хоть завтра.
— Так чего же ты? Давай быстрей. Спасай человека.
— Знаешь, Танька, для него бросить такого сынишку — все равно что увечного бросить. Он еще не понимает этого, но поймет. Настоящие мужики задешево не спасаются. Послушай, Танька, помоги мне в комсомольское общежитие переехать.
— Зачем тебе?
— А затем, что я за него не пойду.
— Да ты что?
— А то, что не пойду. Не имею права.
— Любая свободная гражданка имеет полное право на свободную любовь, — убеждала Таня подругу, сердито причавкивая. — Теперь не старый быт, и мужчина не частная собственность.
— Поможешь устроиться в общежитие?
— Учти: там насчет парней строго. Застанем на койке кавалера, будешь без очереди полы мыть.
— Вымою.
Они снова замолчали.
Славику до смерти надоел буксующий на одном месте разговор про мужчин, и он удивлялся, как у самой умной пионерской вожатой хватает терпенья выслушивать одни и те же слова и одни и те же фразы о жалости, о несчастных детях, об общежитии.
Хотя бы скорей уходил подстерегающий их Мотрошилов. Тогда и они уйдут, и Славик, наконец, побежит справлять свой день рождения.
— Что же ты, — спросила Таня, — так с ним жить будешь?
— Никак не буду. Не надо мне больше видеть его.
— С ума сойти! Тебя определенно заел старый быт! Смотришь только со своей колокольни. А ты комсомолка. В первую голову должна думать о будущем, о половом подборе и здоровом поколении.
— Поможешь устроиться в общежитие?
— Помогу. Но подумай сперва. Сама не вытерпишь. Позвонишь.
— Это верно. Не вытерплю. Целый день какой-то магнит тянул к телефону. Все кулаки искусала.
— Сдержалась?
— Нет. Позвонила в конце концов. Бог спас — барышня сказала: занято.
— Что ты на каждом шагу — бог да бог.
— Не бойся, в бога я не верую. Нет бога. А что-то такое есть.
— Что-то такое — это он, твой Ванечка. Больше никто. Сегодня не позвонила, завтра позвонишь.
— Это верно. Сама с собой я не совладаю. А я замуж пойду. Пусть меня муж крепче держит. Пусть не дает баловать.
— Какой муж?
— А хоть Гринька. За него и пойду, если не побрезгует.
