— Все же очевидных фактов отрицать нельзя, — сказал Анатолий Георгиевич, — в России промышленная революция.
Этот седенький, пушистый старичок совсем не вязался с Сашиным представлением об анархистах.
— Что же вы здесь сидите?! — воскликнула Мария Федоровна. — Откажитесь! В академики выскочите!
— Нет, — возразил Анатолий Георгиевич, — пусть знают: инакомыслие существует, без инакомыслия нет и мысли. А работать надо, человек не может не работать, — он показал на рассаду, — вот еще помидоры развожу, арбузы.
— За эти помидоры вы первым и уплывете отсюда, — заметила Мария Федоровна, — суетесь со своими помидорами, а колхозникам надо решать зерновую проблему. В Россия ее не решили, вот и вздумали решать на Ангаре, где хлебом отродясь не занимались.
Она вздохнула.
— Раньше еще было сносно, работали ссыльные у крестьян или жили на то, что из дома пришлют, мало кто ими интересовался. А теперь колхозы, появилось начальство, приезжают уполномоченные, каждое незнакомое слово оборачивается в агитацию, что ни случись в колхозе, ищут виновного, а виновный вот он — ссыльный, контрреволюционер, это он влияет на местное население, так влияет, что и картошка не растет, и рыба не ловится, и коровы не телятся и не доятся. Фриду, например, принимают за баптистку. Один ей так и сказал: вы свою баптистскую агитацию бросьте! Так ведь он сказал?
— Да, — улыбнулась Фрида.
— Одного только добились, — усмехнулась Мария Федоровна, — мужик воевать не будет. За что ему воевать? Раньше боялся, вернется помещик, отберет землю. А сейчас землю все равно отобрали, за что ему воевать-то?
— Это вопрос спорный, — сказал Саша, — для народа, для нации есть ценности, за которые он будет воевать.
— А вы пойдете воевать? — спросила Мария Федоровна.
— Конечно.
— За что же вы будете воевать?
— За Россию, за Советскую власть.
— Так ведь вас Советская власть в Сибирь загнала.
— К сожалению, это так, — согласился Саша, — и все же виновна не Советская власть, а те, кто недобросовестно ею пользуются.
— Сколько вам лет? — спросил Анатолий Георгиевич.
— Двадцать два.
— Молодой, — улыбнулся Анатолий Георгиевич, — все еще впереди.
— А что впереди? — мрачно спросила Мария Федоровна. — Какой у вас срок.
— Три года. А у вас?
— У меня срока нет, — холодно ответила она.
— Как это?
— А вот так. Начала в двадцать втором: ссылка, Соловки, политизолятор, снова ссылка, впереди опять Соловки или политизолятор. Теперь, говорят, нами, контриками, будут Север осваивать. И вам это предстоит. Попали на эту орбиту, с нее не сойти. Вот разве Фрида, если отпустят в Палестину.
— Вы собираетесь в Палестину? — удивился Саша.
— Собираюсь.
— Что вы там будете делать?
— Работать, — ответила девушка, слегка картавя, — землю копать.
— Вы умеете ее копать?
— Умею немного.
Саша покраснел. В его вопросе прозвучала недоброжелательность. «Вы умеете ее копать?» А ведь она и здесь землю копает, этим живет.
Пытаясь загладить свою бестактность, он мягко спросил:
— Разве вам плохо в России?
— Я не хочу, чтобы кто-нибудь мог меня назвать жидовкой.
Она произнесла это спокойно, но с тем оттенком несгибаемого упорства, которое Саша видел у людей, одержимых своими идеями. Ничего у Бориса не выйдет, разве что перейдет в ее веру.
И Мария Федоровна, и Анатолий Георгиевич — это обломки той короткой послереволюционной эпохи, когда инакомыслие принималось как неизбежное. Теперь оно считается противоестественным. Баулины, столперы, дьяковы убеждены в своем праве вершить суд над старыми, немощными людьми, смеющими думать не так, как думают они.
— У меня к вам просьба, — сказала Мария Федоровна, — разыщите в Кежме Елизавету Петровну Самсонову, она такая же старушка, как и я, передайте ей вот это.
Она протянула Саше конверт.
