— От карьеристов прежде всего.
— Кого ты имеешь в виду? — нахмурился Лозгачев.
— Карьеристов вообще, никого конкретно.
— Нет, извини, — Лозгачев покачал головой, — партия очищает свои ряды от идейно-неустойчивых, политически враждебных элементов, а ты говоришь: надо в первую очередь от карьеристов. Надо, бесспорно. Но почему такое противопоставление?
Сашу раздражал ровный фальшивый голос Лозгачева, его холодное лицо, тупая ограниченность его вызубренных формулировок.
— Может быть, не будем приклеивать ярлыки, товарищ Лозгачев! Вы в этом уже поупражнялись. Я говорю: один карьерист наносит партии больше вреда, чем все ошибки старого большевика Криворучко. Криворучко их совершал, болея за дело партии, а карьеристу дороги только собственная шкура и собственное кресло.
Наступило молчание.
Затем Баулин медленно проговорил:
— Неважно резюмируешь, Панкратов.
— Как умею, — ответил Саша.
Они, конечно, перетолкуют, извратят его слова. Саша понял это, как только закрыл дверь лозгачевского кабинета.
Нашел с кем откровенничать! Он их не боится. Но глупо.
В аудитории Саша сел на свое место, его фамилию даже не вычеркнули из журнала. И все же не верилось, что все кончилось. Вся история с Сольцем казалась нереальной. Реальное — это институт, Баулин, Лозгачев, поникший Криворучко…
Он возвращался домой в переполненном вагоне трамвая. За окном быстро темнело — ранний, сумрачный зимний вечер. Напротив сидел нескладный мужичишко с редкой рыжей бороденкой, концы треуха свисали на рваный полушубок. Громадными подшитыми валенками он сжимал мешок, другой мешок лежал на скамейке, неуклюжие крестьянские мешки, набитые чем-то твердым и острым, всем мешали в тесном вагоне. Он беспокойно оглядывался по сторонам, спрашивал, где ему сходить, хотя кондукторша обещала предупредить. Но в глубине его искательного взгляда Саша чувствовал что-то суровое, даже жесткое. У себя дома этот мужичонка, наверно, совсем другой. Мысль о том, как меняется человек в разных условиях, Саша записал на обложке тетради с курсом мостов и дорожных сооружений, чтобы дома переписать в дневник, который то начинал, то бросал, а теперь твердо решил вести.
13
Поздно вечером, когда Саша ложился спать, вдруг позвонила Катя.
Как и прежде, молчание в трубке, потом короткие гудки, снова звонок.
— Катя, ты?
— Не узнал? — голос ее раздавался издалека, будто она звонит из пригородного автомата.
— Как узнать, если ты молчишь?
— Молчишь… Тут не раскричишься. Как живешь-то?
— Живу, тебя вспоминаю.
— Вспоминаю… Девочек не хватает?
— Разбежались мои девочки. Ты как?
— Как, как… По тебе Маруся скучает, помнишь Марусю?… Влюбилась в тебя, приведи, говорит, своего черноглазого.
— Я готов. Когда пойдем?
— Пойдем… Чего захотел, я мужняя жена.
— Вышла за своего механика?
— Механик… Техник-механик, жулик-карманник.
— Выпила, что ли?
— А ты подносил?
— Когда встретимся?
— Где это мы встретимся? На улице тридцать градусов, отморозишь свои причиндалы.
— Так ведь Маруся нас ждет.
— Ждет… К ней муж приехал. Ладно, на Девичку приходи.
— А пойдем куда?
— На кудыкину гору…
— Значит, завтра на Девичке. В шесть, в семь?
— Побегу я в шесть…
Вот и объявилась Катя, вернулась. И желание, которое он всегда к ней испытывал, снова овладело им, да оно и не угасало. Они виделись в сентябре или октябре, сейчас январь — четыре месяца. Замуж она,
