— И я.
— Слушай, — перебил Сапожников Глинского, — откуда у тебя шары никелированные?
— От бильярда.
— Это же подшипники…
— Не знаю… В парке бильярд сломали, а шары разобрали, кто успел. Я успел. Я три штуки спер. А тебе подшипники зачем?
— Бумагу прожигают, — сказал Сапожников. — Если с двух сторон по бумаге кокнуть — прожигают.
— Покажи.
Сапожников показал. На тетрадном листе появилась дырка.
— Где ж прожигает? Пробил, и все. Как гвоздем, — сказал Глинский.
— А ты понюхай, — сказал Сапожников и еще раз кокнул.
Глинский понюхал.
— Паленым пахнет.
— Значит, он из-за тебя стрелялся? — спросил Сапожников.
— Нет… Ее все лапают.
— А Никонову? — спросил Сапожников.
— Нет.
— Почему?
— Она отличница, — сказал Глинский.
Ночь.
— Она от тебя без ума, — сказал Глинский.
— Без кого? — спросил Сапожников.
Переулок темный-темный, а впереди освещенная улица.
— Она так говорит, — сказал Глинский. — Она говорит, что ты ее околдовал.
— А кому говорит?
— Всем. А хочешь ее спасти? — спросил Глинский. — Я уже спасал.
— Никонову?
— Нет. Вообще. Двое сговариваются. Одни пристает, а другой спасает. Хочешь Никонову спасти от меня?
— А зачем?
— Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то она в школе на меня скажет.
— А почему они героев любят? — спросил Сапожников.
— А ты нет, что ли?
— Я их никогда не видел, — сказал Сапожников.
Никонова сказала глухим голосом:
— Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!
Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота. Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил его. Никонова побежала. Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский обернулся и ударил его в лицо.
Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда Сапожников провел два апперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу. Глинский обмяк.
— Пошли, — сказал Сапожников.
И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.
Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.
— Ребята, вы откуда? — нереальным голосом спросил он.
— Там ко мне кто-то пристал, — сказала дрожащая Никонова, — а Сапожников меня спас.
— А кого же ты бил? — спросил дрожащий Глинский.
— Не знаю… — ответил дрожащий Сапожников.
— Будешь мне по физике объяснять? — спросила Никонова.
— Буду, — ответил Сапожников.
А они как раз тогда магниты проходили. Электромагнитную индукцию. Это когда одни магниты постоянные, а другие не постоянные.
Мама сказала:
— Она хорошая девочка, но не твоя.
— Почему?
— В ней колдовства нет, — сказала мама.
— А во мне есть, — сказал Сапожников.
— Кто тебе сказал? — спросила мама.
— Никонова.
— Это не твое колдовство, — сказала мама, — а ее самолюбие. Она перепутала.
— А в тебе колдовство есть?
— Было. Но пропало, — сказала мама.
— Почему?
— Потому что я его на твоего отца истратила.
На Сапожникова иногда вдруг накатывало. Вдруг он застывал и отключался. Он не переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое. И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, он, конечно, отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы сапожниковские потом странным образом подтверждались. А это раздражало.
Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь Сапожникову приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету, нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, — он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылетали поверх десяти, говорил — двенадцать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. А все остальное было отклонение. Но и отклонение можно было разбить на мелкие кубики, а если все равно получались отклонения, их можно было опять раздробить и так и далее. А до каких пор?
— Пока они не станут круглыми, — сказал Сапожников.
— То есть? — спросила завуч.
А как раз тогда проходили понятие 'бесконечность', и если делить без конца, получаются частицы, из которых эти кубики состоят.
— Ну и что? — раздраженно спросила завуч. — Это физика. А к математике какое это имеет отношение?
— Математика ведь тоже для жизни?
— Начинается… Ну и что?
Завуч хотела загнать его в угол. Вид Сапожникова вызывал у нее тоску и отвращение.
— А в жизни частицы мечутся хаотически. Броуново движение.
— Ну и что?
— А когда они сталкиваются, они друг о друга стачиваются. Как галька морская.
— Во-первых, кто тебе это сказал? А во-вторых, как же ты из круглых частиц сложишь граненые? Кристалл, к примеру?
— Приблизительно.
— Кристалл? Приблизительно?.. Сапожников!
В общем, для Сапожникова противоречие между математикой и физикой было такое же, как в свое время между физикой и законом божьим. Можно, конечно, вычислить, сколько ангелов поместится на острие иглы, но для этого надо доказать, что ангелы существуют. А пока это предположение не доказано, то и вычислять нечего. Мозг у Сапожникова был грубо материалистический, и ничто научно-возвышенное в нем не помещалось, а вернее, не удерживалось.
