Потом, волоча ноги, поплелся в карцер. Длинный, но в ширину нее более двух метров, коридор был постоянно погружен в полутьму. Несколько голых лампочек под потолком своим тусклым сиянием только сгущали царивший здесь сумрак. Коридор запирался прочной решетчатой дверью, а в другом конце его было забранное решеткой оконце. За массивными, окованными железом, деревянными дверями камер, казалось, ничто не шевелилось. Камеры лежали по обе стороны коридора, окоченелые и застывшие, как мертвецкие. Единственным живым существом здесь был бесшумно сновавший по коридору уборщик Ферсте.
Мандрил подошел к камере номер пять и отодвинул в сторону крышечку «глазка». Долго смотрел он в отверстие. В камере карцера не было ни стола, ни стула, ни сенника, ни одеяла. Пустой четырехугольный ящик длиной в два метра, высотой в три и шириной в полтора метра. Единственным инвентарем служила электрическая лампочка в потолке, забранная решеткой из проволоки. Оконце в наружной стене камеры было также снабжено толстой решеткой. Мандрил отпер камеру. Гефель и Кропинский по-воински вытянулись перед ним. Не говоря ни слова, Мандрил схватил Кропинского за грудки и дернул его вперед, к двери. То же он проделал с Гефелем, поставив его рядом с Кропинским. Затем проверил, как стоят оба арестованных, и пнул их в коленные чашечки.
— Стоять смирно! — мрачно произнес он. — Кто пошевельнется, будет бит, пока ему не станет весело.
Он вышел из камеры и подозвал к себе Ферсте.
— Никакой жратвы!
Ферсте выслушал приказ, стоя навытяжку.
Гефель и Кропинский замерли, неподвижные, настороженные, как два испуганных зверя. Они не сводили глаз с двери камеры, ожидая тех ужасов, которые могли разразиться в любой миг. Их мысли оцепенели, только слух был напряжен до предела. Они прислушивались к лагерным шумам, проникавшим к ним от ворот. Там, за стенами карцера, все шло заведенным порядком. Как странно!..
Дежурный блокфюрер на кого-то кричал, постукивали быстро и боязливо деревянные башмаки. В громкоговорителе щелкал включенный микрофон, гудел ток, чей-то голос вызывал капо трудовой статистики. Через некоторое время другой голос пригласил какого-то оберштурмфюрера к начальнику лагеря. Потом через ворота прошлепало целое стадо деревянных башмаков — это было похоже на конский топот. Блокфюрер бесновался, ругался, кричал. Гефель стал внимательнее, оцепенение прошло, мысли начали оттаивать. Он вслушивался в деловую суету лагерного дня, которую раньше совсем не замечал. Теперь она врывалась ему в уши, подобно тревожным звонкам трамвая. Возникали странные мысли. Ты же в концентрационном лагере! А что это такое? Он вдруг сделал открытие, что совсем забыл о внешнем мире, о тамошней жизни. Того, что было по ту сторону колючей проволоки, он не мог охватить ни мыслью, ни чувством. Единственно сущим и понятным был тупой рев блокфюрера, вечные крики, топот и суета. В минуты напряженного внимания эта действительность тоже показалась Гефелю призрачной, нереальной. И вдруг он подумал совершенно отчетливо: нет, это все не настоящее, это только наваждение!
И в эту призрачную действительность из безвестной дали вдруг влетели слова, исполненные бесконечной нежности: «…горячо целую тебя…» Гефель дрожал от охватившего его озноба. Он таращил глаза на откидную створку для пищи в двери и забыл о стоявшем рядом Кропинском… И вдруг Гефель увидел действительность! Она была далеко, но она приближалась, неудержимая, на танках, с орудиями! Настоящим было только это! Ничего иного!
Внезапно он вспомнил о Кропинском.
— Мариан, — чуть дохнул он, так как говорить было запрещено.
— Так? — дохнул в ответ Кропинский.
— Американцы подходят все ближе… Ждать недолго.
Кропинский ответил не сразу.
— Ведь я говорить всегда…
Больше они не беседовали. Стояли не шевелясь. Но внутри каждый имел опору. Вновь проснувшееся ощущение жизни теплой кровью растекалось по жилам.
Клуттиг волновался, подобно актеру перед началом спектакля. Он сидел с Рейнеботом в казино. Взяв бутылку вина, они расположились в укромном углу и шептались, сдвинув головы. В стеклах очков. Клуттига сверкал азарт охотника. Улов надо использовать! Рейнебот сощурил глаза и предложил:
— Сперва мы им хорошенько набьем зад. Потом пусть поварятся в собственном соку, а ночью допрос до признания.
Клуттиг, беспокойно ерзая на стуле, лакал стакан за стаканом.
— А если ничего из них не вытянем?
Рейнебот утешил его:
— Будем лупить их до тех пор, пока они не забудут, самцы они или самки. Не беспокойся, мерзавцы запоют у нас соловьями.
Рейнебот отпил глоток, смакуя.
— Не дуй столько! — упрекнул он Клуттига, который опрокинул в себя новый стакан.
Клуттиг нервно провел языком по губам и озабоченно спросил:
— Что, если мы дадим маху? Надо во что бы то ни стало добиться толку.
Рейнебот был невозмутим. Откинувшись на стуле, он холодно ответил:
— Знаю, Роберт, знаю!
Клуттиг горячился за двоих.
— Что ты за человек, Герман? Как ты можешь быть так спокоен?
Рисуясь перед самим собой, Рейнебот вытянул губы и нагнулся через стол к Клуттигу. Тот впивал в себя каждое слово, которое нашептывал ему Рейнебот.
— Сейчас как раз пришло время показать, на что мы годны. Ты что-нибудь понимаешь в психологии? Так вот, слушай, господин помощник начальника! Гефель и другой… как его… должны умереть для лагеря. Их единственное общество теперь — это мы. Ты, я и Мандрил. Пусть им кажется, что сам господь бог от них отвернулся. — Он постучал по локтю Клуттига, который не отрываясь смотрел в хитрое лицо Рейнебота. Затем, выждав пока его идеи проникли в мозг Клуттига, молодой человек продолжал: — Чем более одинокими они себя будут чувствовать, тем легче нам удастся выжать из них то, что нам нужно. Мандрил получит полномочия забавляться с ними, как ему угодно. Только ни в коем случае он не должен их угробить.
Клуттиг кивнул в знак согласии.
— Мы выколотим из Гефеля одно имя за другим. Все будет ол райт.
— Изучать английский язык и быть начеку! Понятно, господин помощник начальника лагеря? — Он встал, бормоча: — «К оружию, граждане!»
— Куда? — спросил Клуттиг.
— Набить им зады, — любезно ответил Рейнебот.
— Как, уже сейчас? — Клуттиг осовелыми глазами смотрел на Рейнебота.
— Куй железо, пока горячо! — промолвил тот. Мандрил отпер камеру. Молча схватив Гефеля, он с размаху выбросил его в коридор. За ним последовал Кропинский. Мандрил снова запер камеру. Этой краткой минуты Гефелю и Кропинскому было достаточно, чтобы обменяться взглядом, полным испуга, но и решимости. Подталкивая сзади пинками, Мандрил погнал арестованных из карцера, мимо Ферсте, прижавшегося к стене узкого коридора. В большой комнате блокфюреров в противоположном крыле здания уже стояла «кобыла». Здесь толклись свободные от службы эсэсовцы, которых привлекало предстоявшее зрелище. Позади «кобылы» сидел на стуле Клуттиг и качал ногой. Когда Мандрил втолкнул обоих узников в комнату, Рейнебот подошел к Кропинскому и схватил его за пуговицу куртки.
— Где еврейский ублюдок? — спросил он. Но Кропинский ничего не ответил, и Рейнебот убеждающим тоном продолжал: — Подумай, поляк!
У Кропинского забегали глаза, он искал лазейки: — Я не понимать немецкий…
Это звучало беспомощно и нелепо.
— Ах, ты «не понимать немецкий»? — отозвался Рейнебот. — Мы тебе сейчас дадим урок немецкого языка.
Не без умысла принялся Рейнебот сначала за Кропинского. Пусть Гефель посмотрит.
