ребенком выросла стена из заключенных. Ни слова, ни возгласа. Немые фигуры, в упор смотрящие на Клуттига.
Он круто повернулся, словно почуяв неладное позади. Но и за ним заключенные стояли, тесно сгрудившись. Люди загородили собой дверь!
Клуттиг был отрезан от остального мира.
Куда ни взгляни — нахмуренные люди, опущенные руки, кулаки. Глаза, внимательно следящие за каждым его движением… Клуттиг был похож на пойманного зверя. Он чувствовал вокруг себя настороженность, готовность броситься, чувствовал опасность. Стрелять? Он вскинул пистолет.
И тут — новая неожиданность. Заключенные у двери, члены тайных групп, расступились. В этом был безмолвный вызов. На жестких скулах Клуттига вспыхнули красные пятна. У него отнялся язык, во рту пересохло.
— Ах, так! Значит… — прохрипел он и одним прыжком очутился за дверью.
Увидев Кремера, стоящего перед начальником лагеря, несколько старост подошли ближе.
— Почему заключенные не строятся? — снова заорал Швааль.
Кремер шагнул ближе.
— Они боятся штурмовиков, которые обстреливают железные дороги и маршевые колонны.
Швааль пожал плечами, а затем, подбоченясь, заявил:
— Вы находитесь под нашей защитой. Даю вам еще полчаса. Если лагерь не построится, я прикажу очистить его вооруженной силой.
Тут подбежал разъяренный Клуттиг, и в тот же миг завыла сирена, — так неожиданно, что Швааль, испугавшись, вскочил в машину. То повышая, то понижая тон, выводила сирена свои рулады.
— Гауптштурмфюрер! — крикнул Камлот из машины. С пеной бешенства в углах рта Клуттиг набросился на Кремера, ударил его кулаком по лицу, завопил:
— Проклятый пес!
Кремер пошатнулся и едва удержался на ногах.
Клуттиг вскочил в машину, поднял пистолет. Какой-то староста вскрикнул. Но Клуттиг уже нажал на гашетку, потом еще раз и еще. Выстрелы прогремели подряд один за другим. Кремер взмахнул руками, словно собираясь погнаться за мчавшейся прочь машиной, упал ничком и начал кататься по земле. Сирена все еще выла.
Из ближайших бараков выскочили заключенные. Бохов протиснулся между ними и склонился над Кремером.
— Скорей в лазарет!
Перевернув скамью, они уложили на нее Кремера и, как на носилках, бережно понесли его к Кёну.
В передних рядах бараков заключенные выстрелов не слышали. Теснясь у окон, они видели только, как прошли в обратном направлении машины. Камлот, проезжая мимо взволнованных эсэсовцев, выкрикивал им какие-то приказания.
Вой сирены съежился и затих.
Увидев в окна, что эсэсовцы забирают оружие и беглым шагом спешат за ворота, заключенные возликовали:
— Удирают, удирают!
Подавленные и молчаливые, Бохов и старосты блоков обступили стол, на котором лежал раненый.
Кён работал уверенно и спокойно. Зондом извлек он из груди две пули, попавшие рядом. Он продезинфицировал раны, и два санитара наложили бинты.
— Опасно для жизни?
Кён молча отошел к раковине, вымыл руки, затем повернулся к Бохову, задавшему вопрос, и отрицательно покачал головой.
— Его не загубит никакой Клуттиг!..
Уже два часа длилась на этот раз тревога. Преисполненные радости, заключенные коротали время все вместе. За стенами лагеря, по-видимому, шел отчаянный бой.
В воздухе стоял непрерывный гул. Слышны были выстрелы зенитных орудий, разрывы снарядов, и казалось, что эти звуки все приближаются.
Кремеру устроили постель в помещении санитаров. Кён сидел рядом и ждал его пробуждения. Наконец раненый пошевелился и открыл глаза.
— Ну?.. Что такое? — сердито и удивленно спросил он, увидев над собой лицо бывшего актера.
— Воздушная тревога, — как можно ласковее ответил Кён.
— Я хочу знать, что со мной!
— Ничего особенного. Легкий испуг средь бела дня. Ну-ка, дружище, выпей вот это!
Кён приподнял голову Кремера вместе с подушкой и поднес кружку к его рту.
— Осторожно, питье горячее! — предупредил он. Кремер сделал глоток, просмаковал его и с удивлением посмотрел на Кёна. Тот хитро прищурил один глаз:
— Лакай!
Жадно пил Кремер глоток за глотком и, вздохнув от наслаждения, откинулся назад.
— Да откуда же у тебя это пойло?
— Не спрашивай, — таинственно ответил Кён.
Было заметно, как настоящий кофе оказывает свое живительное действие.
— Расскажи, что со мной? — настаивал Кремер.
— Клуттиг пробил в тебе пистолетом пару дырок. Но я тебя хорошо знаю. Дня через три ты опять будешь бегать и орать, как ни в чем не бывало.
Упоминание о Клуттиге окончательно привело Кремера в себя.
— Что происходит в лагере?
— Тревога, я тебе уже говорил. Разве ты не слышишь?
Они прислушались к далекому, а может, и близкому, гулу.
— Что-нибудь еще произошло?
— Да.
— Что?
— Начальство упаковало свои пожитки и убралось.
Кремер, моргая, смотрел на улыбающегося актера, и вдруг его лицо приняло злое выражение.
— Что ты сказал? Только через три дня? Ничего подобного! Я хочу встать, пусти-ка!
Кремер сделал попытку подняться, но со стоном упал назад. Кён дружески усмехнулся:
— Ну, не так шибко, сынок! Тише, тише…
Отбоя все не было. Проходили часы, а тревога по-прежнему сковывала лагерь. Когда день сменился вечером, сирена взвыла снова: вторая тревога! А ведь первая еще не кончилась. Стемнело, и вместе с мраком что-то зловещее вползло в лагерь и притаилось возле бараков. Никто из заключенных даже не думал о сне. Они сидели, не осмеливаясь зажечь свет. Там и сям в барак лили холодные синие лучи лампочки аварийного освещения. Иногда люди вздрагивали и глазами искали друг друга в потемках, Где-то громыхало. Гудение самолетов наполняло воздух, быстро нарастая и осязательно близко скользя над лагерем. Головы неподвижных, насторожившихся людей поднимались, взгляды устремлялись к стропилам крыши. Гул превращался в грохот, казалось, это мощные крылья самолетов бросают его на бараки, а затем он исчезал во тьме и дали так же быстро, как и появлялся.
И опять томительная тишина. Вернутся ли эти самолеты? Может, это немецкие? Находят ли они во мраке свои объекты? Не выискивают ли они бараки? Каждая минута словно была заряжена взрывчатым веществом. Длится еще тревога? Или окончилась?
