признания человека виновным в клевете не следует
Суд повторил свое вето и заявил, что коллегия присяжных должна лишь решить, опубликовал или не опубликовал обвиняемый те материалы, о которых идет речь; но, заявил Гамильтон, это мы уже признали, и если бы вопрос действительно заключался лишь в этом, то вся судебная процедура явилась бы фарсом. Коллегия присяжных может ограничиться, если она пожелает, теми пределами, которые установлены «его честью». Но, утверждал Гамильтон, обращаясь к присяжным, она
Утвердив это как исходный принцип своей защиты, несмотря на то что суд много раз прерывал его и выносил противоположные решения, Гамильтон перешел к своей аргументации. Нет лучшего способа изложить эту аргументацию — кроме, конечно, пространного цитирования, невозможного из-за ограниченности места, — чем предоставить слово самому Гамильтону в тех пунктах, где он развивает свои важнейшие тезисы:
«Высокопарные речи, произносимые в честь правителей, их достоинств и вообще в поддержку власти, — все это не сможет заткнуть рты людям, когда они чувствуют себя угнетенными, — я имею в виду, конечно, при свободной системе правления.
Как в религии существует ересь, так существует она и в праве, и оба эти понятия претерпели весьма сильные изменения; мы отлично знаем, что меньше чем два столетия назад человек был бы сожжен как еретик за суждения в вопросах религии, о которых открыто говорят и пишут в наши дни. Люди того времени, видимо, не были непогрешимыми, и мы вольны не только расходиться с ними в религиозных взглядах, но и осуждать их действия и взгляды… В Нью-Йорке человек может свободно обращаться со своим богом, но должен проявлять особую осторожность, говоря о своем губернаторе.
Кому, даже наименее сведущему в истории права, неведомы те благовидные предлоги, которые часто выдвигались власть имущими с целью установления деспотического правления и уничтожения свобод вольного народа… Долг всех добрых граждан перед своей родиной — охранять ее от пагубного влияния злонамеренных людей, наделенных властью, и особенно против их ставленников и зависимых клевретов, обычно обладающих меньшим достатком и потому более алчных и жестоких.
Люди, притесняющие и угнетающие своим управлением народ, вынуждают его роптать и жаловаться, а потом используют эти жалобы как основание для новых угнетений и притеснений».
Как совершенно ясно видно из этих слов, Гамильтон понимал, что дело, в рассмотрении которого он участвует, носит чисто политический характер; он знал политические настроения народных масс Нью-Йорка. Именно поэтому он и избрал от начала до конца политический, а не формально-юридический способ ведения дела. В том же тоне он и закончил свою речь, обращенную к присяжным, и при этом сам опасно приблизился к «клевете» на достопочтенного губернатора.
«Вопрос, стоящий перед судом и вами, джентльмены-присяжные, не мелкий и не частный. Дело, которое вы рассматриваете, касается не бедного печатника, даже не одного лишь Нью-Йорка. Нет! Оно может повлечь за собой такие последствия, которые затронут каждого свободного человека в Америке, живущего под властью английского правительства. Это исключительно важное дело. Это дело о свободе… о разоблачении и противодействии деспотической власти (в наших частях мира по крайней мере) путем провозглашения истины словом и письмом».
Правительство продолжало настаивать на том, что доводы м?ра Гамильтона не имеют никакого отношения к рассматриваемому делу, и потребовало от коллегии присяжных вынести единственный вердикт, на который она имеет право, — в свете признания обвиняемого, что он действительно печатал те отрывки, о которых шла речь, — а именно вердикт о виновности. Поступив таким образом, коллегия присяжных «поддержит закон и порядок, достоинство короны и спокойствие благостного правления его величества в нашем собственном Нью-Йорке».
Присяжные удалились и вскоре, возвратившись, объявили, что они вынесли свой вердикт. Судебный секретарь обернулся к старшине [председателю] коллегии присяжных Томасу Ханту и спросил: «Повинен ли Джон Питер Зенгер в печатании и публиковании клеветнических заявлений в вышеупомянутой информации?» Старшина тут же ответил: «Не виновен», вслед за чем, рассказывается в одном письменном свидетельстве того времени, «по залу, до отказа заполненному народом, прокатилось троекратное ура».
Когда Гамильтон на следующий день уезжал в Филадельфию, пушки всех торговых кораблей, стоявших в гавани, произвели салют, а в сентябре 1735 года муниципальный совет Нью-Йорка пожаловал ему звание вольного гражданина города. Что же касается самого Зенгера, то в 1737 году он был назначен официальным печатником колонии Нью-Йорк.
За ходом процесса следили с пристальным интересом не только во всех английских колониях, но и в Англии, и во всей Европе. В 1736 году Зенгер издал судебный отчет, и эта книга пользовалась очень широким спросом. Впоследствии вышло еще четыре издания судебных протоколов в Англии, одно — в Бостоне и одно — в Ланкастере (Пенсильвания). Изданный Зенгером отчет был вновь перепечатан в 1770 году, что явилось одним из проявлений революционного подъема того времени; как мы уже видели, в 1770?х годах были переизданы также и сочинения Джона Уайза.
Эндрю Гамильтон, конечно, совершенно правильно оценивал историческое значение оправдательного вердикта. Он утвердил прецедент для принципа, что при судебном преследовании за клевету коллегия присяжных обязана судить не только о фактах, но и о законе, то есть что истина является убедительным опровержением обвинения в клевете. Многозначительная связь этого принципа с той борьбой, которая велась за свободу слова и печати и в целом за демократические порядки против тирании, совершенно очевидна.
Хотя дело Зенгера и послужило прецедентом, само по себе оно, конечно, еще не утвердило такого истолкования закона. Напротив, потребовалось еще несколько поколений, прежде чем перемена оказалась принятой. Только в 1784 году выдающийся английский юрист Томас Эрскин успешно использовал аргументацию Гамильтона в одном деле о клевете; в форму же закона принцип был облечен парламентом лишь в 1792 году, а в Соединенных Штатах, на большей их части, еще позднее.
V. Ересь, свобода и массы
Примечательным фактом, заслуживающим особого внимания, является то, что еретические и раскольнические — как в религиозном, так и в политическом плане — движения, составляющие столь значительную часть колониальной истории, — Роджер Уильямс, Анна Хатчинсон, Джон Уайз, «ведьмы», квакеры, сторонники «нового просвещения», бунтовщики вроде Зенгера, — все они находили массовую общественную поддержку и многочисленных приверженцев и сочувствующих, несмотря на связанные с этим тяжелые кары2.
В этой связи заметим, что профессор Росситер совершенно неправ, когда, хотя и в согласии с взглядом, выраженным в большинстве исторических исследований, посвященных данной теме, он заявляет (во введении к своему труду «Пора посева семян республики»), что «проповедники, купцы, плантаторы и юристы — вот кто олицетворял собой дух колониальной Америки». Перечисленные элементы действительно составляли в целом образованные слои этого общества, но и массы рабов, слуг, рабочих, ремесленников, кустарей и йоменов также являлись духовной силой колоний, их умы были полны идей, и притом таких, которые часто разнились от идей тех, кто стоял «выше» их. Идеи масс находили выражение обычно в формах деятельности, отличных от книгопечатания, но от этого они не становились менее реальными.
