Изъято без свидетелей
Едва ли не зажмуривая глаза, Алина выпустила всю обойму из «смитт-и-вессона». Капитан прищурился.
– По-моему, очень негусто. Погоди-ка, сниму мишень… – и пошел к обрыву, к мишенному столбу. – Па
ра дырочек все же есть! – крикнул, удалившись от Алины, которая как раз меняла обойму, привстал на цыпочки, отковыривая кнопки.
Алина вскинула пистолет и зафиксировала капитана в прорези целика. Так точно, наверное, фиксировал он : ее в той же прорези вчера под вечер.
Капитан оглянулся, увидел направленный на себя черный зрачок смерти, вобрал понимание смысла этого зрачка и равнодушно отвернулся, продолжил возню с кнопками.
Алина опустила оружие. Капитан с улыбочкою шел к ней.
– Не так уж и дурно для начала. – Продемонстрировал пробоины. – Ладно, Йостреляй тут сама. – Передал ей коробочку патронов. – Мама просила прибраться в погребе, – и побрел по направлению к дому неожиданно тяжело.
Алина прицелилась в смененный капитаном плакат. Сейчас она стреляла спокойнее, с небольшими перерывами, от выстрела к выстрелу как бы набирая хладнокровия.
Когда обойма закончилась, Алина вытащила ее, принялась вылущивать туда очередную патронную порцию. Смертоносный островерхий цилиндрик выскользнул из-под наманикюренного пальчика. Алина присела на корточки.
Точно драконьи зубы, землю вокруг усыпали гильзы. Одна из них, полувтоптанная, слегка уже позеленевшая, была, очевидно, меньше других. Алина оглянулась воровато и зажала эту, маленькую, в ладошке, потом так же воровато прокралась к столбу со щитом, сорвала плакат, принялась исследовать раны подложки. Подняла с земли ржавый гвоздь, не без труда выцарапала одну сплющенную пулю, другую…
Мазепа поднялся из погреба, глянул в сторону Алины. Та, застигнутая на месте преступления, подчеркнуто громко и свободно доложила:
– Успехи растут. Шесть из восьми…
Капитан молча приблизился. Остановился совсем рядом, лицо в лицо, глаза в глаза, разжал ладошку.
– Можешь не мучиться. Не отдавать на экспертизу. С разрешения полковника. Который, впрочем, даст согласие более чем охотно. Ты уж поверь моему слову, экспертиза все подтвердит: и пули прошли тот самый ствол, и насечка от бойка совпадает с той самой насечкою. Так что если, конечно, не собираешься подключить к своему
– И все равно ничего не расскажешь? – спросила Алина.
– И все равно, – ответил Богдан, – ничего не расскажу.
Минус восемнадцать
– Как же там все-таки происходило дело?
Алина полагала, что она девочка нравственная, то есть она постоянно ощущала в себе присутствие того самого категорического императива, про который писал двести лет назад умный и, главное, чуткий Кант, и если случалось ей когда поступить как-нибудь не особенно хорошо, она всем организмом чувствовала, что поступила нехорошо, и не то чтобы переживала и мучилась, но очень ей было некомфортно, и она стремилась исправить нехороший поступок, а если было это невозможно, никогда о нем не забывала, даже о самых ранних, детских, помнила до сих пор. А коли так, то не может же она любить капитана Мазепу, любить, в общем-то, радостно и безоглядно, без этого ощущения мухомора во рту, если он убийца, мерзавец и двойной человек! А Алина-то любит.
Алина измучилась вся этими вопросами и сомнениями, они мало-помалу начали уже отравлять и ее любовь, но Алина списывала отраву не на императив Канта, а исключительно на собственную глупость, которая не позволяет разгадать, как же все-таки там происходило дело.
Устав от бессмысленного проглядывания содержимого папок по двум убийствам, нынешнему и прошлогоднему, Алина решилась еще раз посетить «Трембиту».
Она сидела за столиком, потягивала сквозь полиэтиленовую соломинку сок в ожидании жаркого (заказ принял и передал на кухню бармен, он же и сока налил), исподлобья, цепко поглядывала по сторонам.
Наконец появилась с подносом официантка в гуцульском костюмчике.
– Скажите, пожалуйста, – отнеслась к ней Алина повозможности конфиденциально, – вы ведь… Нина? Ниночка?
– Ну? – спросила официантка в смысле: что дальше?
– Это ведь вы тогда… ну увидели?
– Что я увидела? – в интонации Ниночки звучала откровенная неприязнь.
– Вашего директора. Когда его застрелили. Помните: это было при мне.
– Опять из милиции, что ли? – выдавила официантка через нижнюю губу. – Не надоело?
– Из какой милиции?! – сказала Алина со столь тоскливою страстью, словно всю жизнь смертью лютою ненавидела ментов. – Я журналистка!
– А-а… – протянула официантка.
– Вы вообще… давно здесь работаете?
– Некогда мне с вами, – подвела черту Ниночка. – У меня вас вон еще сколько, – обвела рукою зал, вовсе, надо заметить, не переполненный. – Всем давать – не успеешь трусы надевать.
– Что? – не поняла Алина.
– С каждым, говорю, разговаривать…
– Может, попозже? – не желала признавать Алина поражение. – Или завтра?
– Еще чего! А завтра у меня вообще выходной, – нагрубила Ниночка и отошла.
Алина ткнула вилкой в бифштекс. Как ни аппетитно тот выглядел, есть не хотелось. И тут к столику подвалил давешний кавказец. Откуда он взялся? Алина точно помнила, что тремя минутами раньше его в ресторане не было. Ладно, предположим, только что появился.
– А я сюда каждый вечер хожу, – уселся кавказец в такой манере, словно его только здесь и недоставало, словно приятность какую собственной персоною делал. – Чтобы тебя встретить.
– Жениться решил? – осведомилась Алина. Хоть по явление приставалы вызвало в ней легкую тревогу, болтовня с ним могла на время выбить из отвратительного настроения, развлечь, устроить в конце концов тайм-аут в матч е с «Трембитою», ибо считать его проигранным Алина пока не собиралась.
– Да ты чего! – испугался немолодой мальчик. – Тоже скажешь: жениться. Я женат. Влюбился просто.
– Ну и? – спросила Алина.
– Что ну и? – не понял кавказец.
– Что дальше? – расшифровала Алина.
– А!.. Дальше вот что, – и кожаный ухажер извлек, как в прошлый раз, молдавский коньяк из внутреннего кармана, замычал, пальцами защелкал, требуя посуды,
Бармен принес рюмки, поставил, но не ушел почему-то.
