— Подпоручик Дружиловский? Я не ошибся? — сиплым высоким голосом спросил он.
— Так точно, господин Зиверт, — ответил подпоручик.
— Вы его знаете? — спросил у Зиверта полицейский чиновник.
Между ними произошел стремительный разговор по-немецки, Дружиловский понял, что Зиверт пытается его выручить.
— Хорошо. Я даю ему три дня на оформление своего положения, — сказал чиновник, возвращая Дружиловскому удостоверение.
Из полицей-президиума они вышли вместе.
— А ну-ка дай мне твой документ, — весело попросил Зиверт. Чуть взглянув на удостоверение, он смял его в кулаке. — Подотрись этой липой. Завтра я дам тебе настоящий документ. Приходи утром в мое бюро. А теперь — до скорого, мне страшно некогда.
И он ушел легкой, танцующей походкой.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Утром, сдав объявление в газету «Руль», Дружиловский направился в бюро Зиверта. Вчерашние неприятности уже забыты — доктор Ротт сам позвонил, сказал, что в случившемся виноваты его сотрудники, и заверил, что все будет срочно исправлено.
Радовал теплый, солнечный день мягкой берлинской зимы. Радовало ощущение толстого бумажника в кармане пиджака, радовал мягкий ветерок, ласкавший чисто выбритое лицо. Он то и дело поглядывал на начищенные до блеска ботинки. И ему казалось, что он ступал в них легко и красиво. Стены домов, афишные тумбы, трамваи, витрины магазинов заклеены плакатами, которые ведут между собой крикливый спор, требуют, обещают, зовут, разъясняют... Плакатов очень много — не поймешь, не разберешься, чьи они... Один проклинает Версаль, другой восхваляет могущество и мудрость Америки, третий мурлычет что-то о боге и божьем провидении, четвертый умоляет не забыть о погибших на войне. И все они — политика! Плакаты социал-демократов самые яркие, в красках, на глянцевой бумаге — сразу видно, что у них водятся деньги, они обещают скорейшее возрождение Германии, работу и обеспеченную жизнь. У коммунистов плакаты бедные, на серой бумаге, они ругают социал-демократов и зовут немцев в свой красный рай.
Все это, вместе взятое, — и солнце, и пестрота плакатов — сливалось в душе Дружиловского в радостное, уверенное ощущение своей значительности: он тоже делает политику. Но он еще и человек из мира тайны.
Зиверт встретил его как давнего и хорошего знакомого. Сразу повел к столу, где было приготовлено пиво с солеными сухариками, усадил, запер на ключ высокую дверь своего кабинета.
— С ума можно сойти! — смеялся он, открывая белые крепкие зубы и ерзая в кресле. — Надо же, такое совпадение! Захожу по своим делам в полицейскую берлогу, а там ты. Но, знаешь, не зайди я, тебе пришлось бы долго уверять, что ты не верблюд. Я их знаю, других таких формалистов на всем свете нет. Но ладно, все хорошо, что хорошо кончается! — Он разлил пиво и поднял искрившийся пузырьками стакан, живое его лицо выражало радость, а серо-голубые глаза — полное равнодушие: — За нашу встречу, за общее дело!
— Хорошо еще, Геральд Иванович, что вы вспомнили меня. — У Дружиловского не хватило смелости перейти с Зивертом на «ты».
— О-о! Как я мог не вспомнить? — дернулся в кресле Зиверт. На самом же деле встречу с Дружиловским в Ревеле он помнил более чем смутно. В то время под ним еще горела земля — вырвавшись из лап военного суда, он только что перебрался в Ревель, ждал визу на въезд в Германию и совсем не был уверен, что получит ее. Ему было не до того, чтобы запоминать какого-то подпоручика, которых в Ревеле было хоть пруд пруди. Более того, если бы ему предоставили сейчас самому решать, как поступить с этим подпоручиком, он еще подумал бы, иметь ли с ним дело — разве что приспособил его для самых мелких разовых поручений. Дружиловский не производил на него впечатления серьезного работника. Но сам доктор Ротт приголубил его и даже считает перспективным... И он, Зиверт, делает только то, что приказано, — принял участие в дурацком спектакле в полиции и теперь поможет Дружиловскому освоиться с агентством. Но все же с ним надо быть очень осторожным.
