египетские газеты сообщили о скоропостижной смерти вожака организации. Потом – Мадрид. Нужно было перехватить немецкого химика, который вместе со своими секретами отправился жить в Испанию. Химик должен изменить маршрут и ехать совсем в другую страну. Если не захочет – обезвредить… Однако обезвреживать химика не понадобилось: узнав условия, он охотно изменил маршрут. Затем – Иран. Это была самая трудная поездка. Главное – Окаемов был лишен там самостоятельности. В Тегеране сидела целая группа разведчиков, возглавляемая желчным и отчаянно глупым полковником. В группе к Окаемову относились с брезгливым равнодушием. И только Барч, когда Окаемов вернулся из Ирана, сказал ему, что он работал отлично, лучше всех остальных, вместе взятых. Эта похвала была тем более приятной, что Барч в это время уже являлся одним из заместителей начальника европейского отделения разведки.
Окаемов ускоренно изучил польский язык, и его забросили в Польшу. Он – монах краковского монастыря и по совместительству временный резидент разведки. По ночам в келье монаха мерцают радиолампы передатчика и слышится дробный стук ключа радиотелеграфа. Плохо только, что польские органы безопасности раньше, чем ожидалось, начали интересоваться странным монахом, и пришлось сматывать удочки.
Всюду он работал бесстрашно, нагло и изобретательно.
Страх он переживал, только возвращаясь. Нет, нет, это не был страх перед начальством. Боялся он другого – боялся, что однажды он вернется из очередной поездки и Барч скажет ему: «Теперь – в Советский Союз».
Этого, единственно этого, он боялся и справиться с этим страхом не мог: он жил в самой его крови. В Чехословакии в поезде Окаемов оказался в одном купе с советской киноактрисой, которую знал по фильмам. Они разговаривали по-немецки, и он вел себя так глупо, что артистка, смеясь, сказала: «Вы так смотрите на меня, точно боитесь меня». Да, он боялся и ее. Он боялся каждого советского человека.
Тысячу раз обдумывая возможность поездки в Советский Союз, Окаемов говорил себе: «Прикажут – поеду. Отказаться нельзя. Но лучше, если этой поездки не будет…»
После возвращения из Чехословакии Окаемов гостил на даче Барча. Тихими весенними днями они гуляли по чистенькому, точно подстриженному и причесанному лесу. По вечерам играли в шахматы. И все время Окаемов чувствовал, что Барч чего-то недоговаривает.
Расставляя шахматы, Барч задумчиво сказал:
– Все-таки самый серьезный наш противник – это русские. А мы действуем там удивительно бездарно. Бесполезное топтание на месте, провалы – противно думать об этом… – Барч замолчал.
Окаемов настороженно ждал – да, видимо, вот сейчас и прозвучит то самое: «Теперь – в Советский Союз».
Теплая ночь подступила к самой веранде. Мягкий зеленоватый свет настольной лампы отражался в полированной шахматной доске, густо заставленной фигурами. За стеклами веранды зияла чернота ночи, и только над самым горизонтом дрожало оранжевое зарево – там был большой город.
Партия только началась. Барч рассеянно смотрел на доску, ожидая хода Окаемова, который играл очень осторожно, подолгу обдумывая каждый ход. Обычно Барчу это нравилось, но сегодня ему хотелось поскорее окончить игру и приступить наконец к тому самому главному разговору, ради которого он позвал Окаемова в гости. А партия, точно назло, развертывалась лениво, неинтересно и грозила затянуться на несколько часов.
– У меня есть предложение, – откидываясь на спинку кресла, сказал Барч, – отложить нашу партию. Это ведь делают даже гроссмейстеры. Не так ли?
– Можно и отложить, – равнодушно отозвался Окаемов, продолжая смотреть на доску.
Барч встал:
– Давайте включим радио. Послушаем, что болтают ваши русские друзья.
В беспокойном шорохе пространства возникла русская речь. Говорила Москва. Окаемов пододвинулся к приемнику и стал слушать. Москва рассказывала об отъезде на целинные земли первой партии молодежи, о торжественных проводах ее на вокзале. Потом коротко выступила ивановская ткачиха, сообщившая о своем новаторском почине, давшем удивительное увеличение производительности труда. Затем говорилось о близком открытии Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, о завоевании советскими хоккеистами первенства мира, о премьере в театре оперетты. В сообщениях из-за границы был приведен отклик французской газеты по поводу достижений советских ученых в области атомной физики. Передача известий закончилась, начался концерт китайской музыки.
– Это пусть слушают русские. Выключите, – сказал Барч. – Ну что они там поведали миру?
– Обычная пропаганда, – ответил Окаемов, – у нас-де все хорошо.
– А вы считаете, что у них все плохо? – усмехнулся Барч.
– Нет, я этого не считаю. Они знают, чего хотят, и делают всё с завидным упорством.
– И они, Окаемов, – подхватил Барч, – величайшая опасность для всего мира цивилизации. Я как раз не одобряю тех наших газетчиков, которые уверяют нас, будто Советы – слабый противник. Гитлер тоже говорил, что Россия – колосс на глиняных ногах. Разве можно не считаться хотя бы с одним тем фактом, что они сделали атомную и водородную бомбы?
– Но, с другой стороны, обидно, когда их превозносят. Вот сейчас они привели утверждение французской газеты, что Советский Союз – самая могущественная атомная держава…
– Ну, французы! – Барч пренебрежительно махнул рукой. – Мы же с вами обязаны смотреть на вещи по-деловому. И мы видим два опасных для нас фактора. Москва теперь это не только Москва, но и Пекин, и Прага, и Варшава – треть человечества, черт побери! И у них есть атомная и водородная бомбы. И есть кое-что еще, о чем мы, к сожалению, почти ничего не знаем. Мы вообще о них очень мало и не весьма точно осведомлены. Вот еще год назад люди из нашего посольства в России пронюхали об институте какого-то профессора Вольского. Прошел целый год, а единственное, что мы смогли узнать, это название города, где находится институт. Все попытки узнать больше окончились скандальными провалами. Помните шум с высылкой из Москвы сотрудника нашего посольства? Парень сломал шею на этом деле. А все данные говорят, что профессор Вольский – объект огромной важности. Вчера приехал начальник нашего Центра. Орет, называет нас бездельниками, трусами. Видать, ему как следует досталось от начальства. Его ведь вызывали туда специально по этому поводу.
Они замолчали. Окаемов все уже понимал, но ждал.
