Леднев хочет, чтобы она поехала с ним, но хочет также, чтобы поехал еще кто-нибудь, иначе будет неудобно: может показаться, что он увозит ее с участка.
Обращаясь к Елисееву, она сказала смеясь:
– Прокатимся, Иван Каллистратыч?!
Елисеев согласился. Но Леднев стоял у двери с нерешительным видом. Катя сказала:
– Мне, как единственной женщине, надо бы сесть впереди. Но ведь Иван Каллистратыч у нас такой толстый, с вами он не поместится.
Леднев подхватил ее шутку.
– А мы ему уступим хозяйское место. – И сел рядом с Катей.
Набережная Волги, или откос, как ее называли горожане, была запружена гуляющей публикой. Катя и Леднев медленно двигались в толпе, заполнившей тротуар и широкую асфальтовую мостовую.
С тех пор как Катя поступила в порт, она ни разу не была здесь. Как и раньше, тут было много военных, студентов, физкультурников, учащихся старших классов. Они казались совсем детьми. Странно, что родители разрешают им так поздно гулять.
Все доходили до прибрежного садика и поворачивали обратно. Дальше набережная была пуста. Леднев и Катя прошли по ней и сели на одну из скамей, установленных в решетчатых балкончиках парапета.
Монотонные склянки на судах, заунывная мелодия невидимого баяна, отдаленные крики и смех людей на реке, музыка радиолы – последние звуки угасающего дня. Катя зябко повела плечами и спрятала руки в рукава своей форменной куртки.
Слева, там, где гуляла толпа, сияла огнями гостиница. В войну в ней был госпиталь, тот самый, где она работала. Катя ощутила запахи йода, бинтов, солдатских шинелей, видела полумрак длинных коридоров, окна палат, затемненные синими бумажными шторами, ряды коек… И Евгений Самойлович… И Мостовой…
Леднев взял ее руку в свои и опустил голову, разглядывая ее пальцы:
– Маленькая рука, а, наверно, сильная. Когда я впервые вас увидел, то сразу решил, что у вас, должно быть, сильные руки.
Он склонился к ее руке, и Катя увидела у него на макушке лысину почти незаметную, тщательно прикрытую редкими русыми волосами.
Он стареет, этот красивый и еще, казалось бы, такой молодой мужчина.
– Что вы еще решили?
– О, я много решил.
– Например?
– Ухаживать за вами.
– Это вы решили о себе. А обо мне?
– О вас? Вы умная, решительная.
– Если поехала с вами и сижу здесь – значит, решительная.
– Ну, что еще? Меня вы считаете человеком несерьезным.
– До некоторой степени.
– Ведь вы меня совсем не знаете.
– Почему? Я вас помню по Кадницам.
Он заинтересованно повернулся к ней.
– Да? Сколько же вам было лет?
– Сколько бы ни было, а помню. И дом ваш помню, и сад… Пляж… Вы брали девушек на руки и бросали их в воду.
– Я?
– Да, вы… И мы с вами учились в одном институте.
– Вы учились в лучшее время, – доверительно сказал Леднев, – мое поколение испытало на себе всякие эксперименты: бригадно-лабораторный метод, ускоренную подготовку в вуз. Я, например, проучился восемь месяцев на рабочих курсах – и в институт. А до этого – семилетка. К тому же общественная работа…
– Руководили, значит?
– Было. Вот и получилось. Образование высшее, а наполовину неуч.
Искренне он говорит или рисуется: простой затонский паренек, ставший одним из руководителей флота.
– А где вы работали после института?
– В пароходстве работал, в министерстве.
На набережной зажегся длинный ряд фонарей, они уплывали вдаль бесконечной мутно-белой полосой. На судах тоже зажгли огни, они двигались и сверкали красными, белыми, зелеными точками.
– О чем вы думаете? – спросил Леднев.
– Так, ни о чем. Люблю смотреть на реку, особенно вечером. Эти огни… Когда я смотрю на них, мне кажется, что я плаваю с отцом по реке. Мы подойдем к пристани, начнется высадка пассажиров, матрос вытянет сходни, крикнет: «Ноги!» – да еще и обругает кого-нибудь: «Макака сингапурская…» И я буду думать: «Откуда он знает про Сингапур? Наверное, служил в морском флоте и плавал в Тихом океане», – а потом буду думать про Тихий океан.
– Вы много плавали в детстве?
– Каждую навигацию. Да я и родилась на барже.
– Я тоже плавал, – сказал Леднев, – но не много. По правде сказать, не люблю. Долго, скучно, однообразно. Я даже до Куйбышева – только самолетом, а уж об Астрахани и говорить нечего. В Москву – железной дорогой, одна ночь.
– А вот я люблю. Плывешь, плывешь… Машина шумит, колеса стучат по воде, а вода бурлит, кто-то взбегает по трапу, пароход свистит. Хорошо! И берега, и пристани… Все это такое родное, такое привычное, что думаешь: без этого не сможешь жить. А вот видите, живу!
– Вам бы быть капитаном, – сказал Леднев.
– Не женское дело.
– Почему? Ведь есть.
– Да, есть, а все-таки не женское. – Катя посмотрела на него, отвернулась.
– Почему вы мне ни разу не позвонили?
– А вы мне?
– Ждала вашего звонка.
– Но ведь вы обещали?
– По делу… А дела не было.
– А без дела?
– Без дела и вы могли мне позвонить.
– Я хотел, – сказал Леднев, – но, честно говоря, стеснялся. Вы мне показались строгой, сердитой, оборвали бы меня – и все!
– Я думала, вы храбрее…
– Если бы вы меня оборвали, как бы я тогда выглядел?
– А вы лучше об этом никогда не думайте.
– О чем?
– О том, как вы будете выглядеть.
– Честное слово, боялся, – искренне сказал Леднев. – Несколько раз брал трубку, но не звонил. Думал, не нужен вам, думал, выгляжу несерьезным, легкомысленным, этаким… – Он покрутил в воздухе рукой. – Вот так. А сегодня я видел: вы обижены на меня, недовольны мной.
– Это верно, – призналась Катя, – я не знала, почему вы не звоните. Решила, что вы забыли.
– Вы мне верите? – спросил Леднев, наклоняясь к Кате и заглядывая ей в глаза.
– Не надо, – прошептала она.
Сильной рукой оп повернул ее голову к себе и поцеловал в губы.
Глава семнадцатая
