Он сам подивился этому внезапно пришедшему спокойствию. Словно вместе с хмелем из него выветрилась ненависть к этому человеку.
— Ты не посмеешь, — Кретов пришел в себя и заговорил спокойно и нагло, — я тебя, если тронешь, в ментовку сдам. Ты же только откинулся. А потом, кому веры больше — тебе или мне?
— Мне, — отрезал Анохин, — я же тебя подагентурил. Выгнали тебя за воровство. И не просто выгнали из партии и органов, но и разжаловали. Так что поверят мне.
Ельцов глядел на Кретова. Его лицо, испитое, дергающееся, посеревшее от страха, было так не похоже на то, что осталось в памяти. В отделении на допросе с ним говорил жестокий, наглый, уверенный в своей безнаказанности человек.
— Что вы от меня хотите? — справившись с испугом, спросил Кретов.
— Ты нам все расскажешь, Витя. — Ельцов снова рванул Кретова на себя, поднес к его лицу горящую сигарету. — Ты не сомневайся, я на зоне многому научился, окурок о твою рожу погасить мне западло не будет.
— Вы тут потолкуйте, — Анохин встал, — а я пока ребятам о твоих делах, Кретов, расскажу. Они знаешь, что из тебя сделают? Мало не покажется.
— Знаю, не надо, — внезапно спокойно ответил Кретов. — Где говорить будем?
— На «даче». — Анохин взял его за плечо, встал.
Лицо Витьки исказила гримаса боли.
— Пусти, Игорь, я сам пойду.
Они вышли на запруженную машинами Пушкинскую. В Столешниковом колыхалась человеческая река. Но на «даче» было пусто и безлюдно. После бензиновой гари здесь пронзительно пахло зеленью. Сюда почему-то не долетал шум улицы. Казалось, что они уехали на старую окраину Москвы.
Сели у маленького столика.
— С чего начинать-то? — угрюмо спросил Кретов. — Может, за бутылкой кто сбегает? Мне насухо трудно говорить.
— На, — Анохин достал из кейса фляжку коньяка. — Пей.
Витька отвинтил пробку, отхлебнул.
Ельцов смотрел, как ходит его кадык, и ему нестерпимо хотелось вбить эту фляжку в гнилозубый рот Кретова. Витька, наконец, оторвался от бутылки, зажмурился, вытер рот рукавом.
— Ну, поехали. Что говорить-то?
— При чем здесь Болдырев?
— Ты помнишь, он майором был начальником УГРО в Балашихинском райотделе?
— Помню, — ответил Анохин.
— Ну а я тогда в Кучино подгорел. В магазине «Мерный лоскут». Помнишь Яшку?
— Спектора?
— Ну.
— Помню
— В общем, зачастил я к нему, ну, выпить, отрезик взять, денежки. В общем, переборщил я, Яшка, сучонок, меня обэхээсникам сдал. Те разозлились, что я на их делянке пастись начал, и заложили меня Болдыреву. Тот с меня подробное объяснение взял и сказал, что ходу ему пока не даст. Понял я тогда, что попал к нему в полную зависимость. И вдруг его в МВД забирают. А через год примерно меня вызывают в министерство. Я струхнул, думал, узнали там о моих делах с агентами.
— Кусочничал? — брезгливо спросил Анохин.
— Всякое было.
— Давай дальше.
И Кретов давал. Он допил коньяк и поэтому, а может, и выговориться, наконец, захотел, вылить из себя всю накопившуюся боль и грязь воспоминаний, потому что даже подлецы переживают все, как обычные люди, говорил много и подробно. Анохин еле успевал незаметно менять кассеты диктофона.
Медленно опускались голубоватые прозрачные сумерки. Вышли на вечернюю прогулку наглые московские коты. Город, как огромный речной трамвай, осторожно вплывал в ночь.
Наконец Кретов бросил на землю недокуренную сигарету.
— Все, ребята, я сказал, что знал.
— Ну и молодец. — Ельцов встал.
— Только, если что, я от всего откажусь.
— Не выйдет, Витя. — Анохин вынул диктофон, нажал кнопку.
«…мы приехали к этому ювелиру с обыском. Постановление у нас было. Все чин чинарем. Болдырев сказал, чтобы ни один камушек в Израиль не ушел…» — проговорил механический голос Кретова
— Суки!… — Кретов прыгнул на Анохина.
Ельцов достал его с правой. Коронным крюком. Вполсилы.
Витька завалился на газон. Он смотрел, как уходят его враги, крутил головой, чтобы прийти в себя. А потом заплакал. Но это были не пьяные слезы. Он плакал от злобы и бессилия.
Он шел к себе на Трубную, квартиру эту ему помог получить Болдырев, когда его взяли в спецгруппу, и ощутил в голове звенящую тяжесть.
За всю жизнь его никогда так не били.
— Боксер сраный, погоди, падло кочегарное. Я на тебе отыграюсь. Кровью умоешься.
Он шел и придумывал кровожадные планы мести. Поднялся к себе на второй этаж. Открыл дверь. В лицо ударил затхлый воздух грязного белья, табачного перегара и сивухи. Радостно завизжала, затявкала крохотная лохматая дворняжка. Бросилась к Кретову, обняла лапами ногу.
— Мальчик… мальчик… соскучился, бедный… ну, пойдем, пойдем гулять.
Кретов поднял собачонку на руки. Она лизала его лицо горячим влажным языком, и Витьке стало хорошо и спокойно. Словно ушли все неприятности, словно не бил его сегодня Ельцов. Рядом с ним было единственное существо, которое любило его и ради которого жил на этой мерзкой земле бывший опер Витька Кретов.
Порыв ветра, прохладного, с запахом молодой листвы, ворвался через открытую балконную дверь. Вздулась и взметнулась занавеска — казалось, женщина в белом шагнула в комнату. Видение это было настолько реальным, что Ельцов вздрогнул.
Над городом бесчинствовала ночь. Ветер с шумом проносился над кронами чахлых дворовых деревьев. Накатывали невидимые в темноте тучи, и казалось, будто чья-то рука стирает с неба звезды.
— Дождь будет. Сильный. Возможно, гроза. — Ельцов-старший вышел на балкон.
И словно в подтверждение его слов, вдалеке полыхнула зарница.
Игорь Дмитриевич вошел в комнату, посмотрел на племянника и Игоря Анохина, расслабленно куривших сигареты.
— Давайте снова запись прослушаем. Хочу для себя некоторые детали уточнить.
— Сначала так сначала.
Игорь Анохин включил диктофон.
Чуть искаженный записью голос Витьки Кретова наполнил комнату:
