Все это Игорь Дмитриевич вспомнил, пока ехал от дома до Трубной площади. Он пристроил машину на стоянке, рядом с домом Политпросвещения, вылез, огляделся. Город словно качался в утреннем мареве. Солнце еще не начало припекать, было по-утреннему ласковым. Свет его подновил облупленные стены старых домов, залил золотом бульвар.
Нет, не зря сегодня он вспомнил старую историю. Не зря. Все повторяется и будет повторяться, потому что алчность бессмертна. Конечно Болдырев — это сегодняшний Нагиев. И работает он на людей крутых и сановных. Иначе кто бы разрешил ему создавать под эгидой МВД специальную группу.
Игорь Дмитриевич вошел под арку дома и едва увернулся от несущегося на велосипеде пацана лет десяти. Он успел только заметить азартно вытаращенные глаза и закушенную губу юного гонщика. Пролетел велосипедист и скрылся за углом, и Ельцов позавидовал ему. Счастливому и радостному в это отличное летнее утро.
В подъезде дома, где жил Кретов, пахло залежавшимся сукном, нафталином и бумажной трухой. Лифт работал, и, как ни странно, стены его были без наскальной живописи.
Ельцов поднялся на четвертый этаж, взглянул на номер квартиры и нажал кнопку звонка. Тихо. Ни звука.
Тогда он постучал кулаком в дверь и прислушался. Заливисто затявкала собака, потом послышались тяжелые шаги.
— Кто? — спросил хриплый голос за дверью.
— Свои, Витя, свои.
Скрипнул замок, и распахнулась дверь. На пороге стояло некое подобие человека, в синих семейных трусах, грязной майке, с разбитым опухшим лицом.
— Вы Кретов?
— Я, товарищ полковник.
— Значит, узнал меня?
— Так точно, вы начальник МУРа полковник Ельцов.
— Ну что же, тогда можно сразу перейти к делу. Я могу войти?
— Конечно. Только пойдемте на кухню, у меня в комнатах…
— Понятно.
Ельцов прошел на кухню — чистую и прибранную и сел на табуретку, похожую на трехногого паука. Косматый маленький песик подскочил к нему, поставил лапы на его ногу.
Ельцов наклонился и взял собачку на руки.
— Ну что, хороший мой? Что?
Песик преданно заскулил и начал облизывать щеку полковника.
— Славный у тебя пес, Кретов. Любит тебя?
— А кому же еще меня любить, товарищ полковник? — Когда заговорили о собаке, голос Кретова стал нежным и мягким.
— Хорош! — Ельцов внимательно посмотрел на опухшую разбитую рожу Витьки. — Хорош. Такое лицо, братец Кретов, в штанах носить надо. Что, асфальтовая болезнь?
— Упал я вчера.
— Ишь, как у тебя руки-то трясутся. С острова Большой Бодун приехал?
— Было дело.
— Похмелись, иначе умрешь, не дай бог.
— Нечем, — жалобно выдохнул Витька.
— Стакан есть?
— Конечно.
— Давай.
Кретов открыл шкафчик над газовой плитой, вынул из него стакан, поставил на стол.
Ельцов взял его в руку. На удивление, стакан оказался безукоризненно чистым. И вообще эта прибранная кухня, чистая посуда, незахламленный коридор никак не вязались с внешним видом хозяина.
Ельцов достал из кармана пиджака фляжку коньяка. Кретов смотрел на нее не верящими своему счастью глазами и шумно сглатывал слюну, двигая кадыком.
Ельцов налил полный стакан, поставил фляжку на стол.
— Прими, страдалец.
У Витьки так тряслись руки, что он не мог поднять стакан. Он подвинул его к себе, наклонился и сделал первый небольшой глоток, откинулся, закрыл глаза. Горло перехватил спазм. Все внутри протестовало, не хотело принимать жгучую жидкость
— Ты, братец Кретов, видать здорово огорчил организм. Не хочет он принимать коньячок-то, — брезгливо сказал Игорь Дмитриевич.
Наконец кадык на шее Кретова перестал дергаться и он открыл глаза.
— Ну что, прижилась?
Витька не ответил, только вздохнул облегченно. Руки немного успокоились, и он взял стакан и выпил остальное. Постепенно лицо его разгладилось, глаза пояснели, голос обрел звучность и покой.
— Вы извините меня, товарищ полковник, я пойду переоденусь.
— Валяй, Витя, валяй.
Послышался шум воды в ванной, потом шлепающие шаги по коридору. Собачка убежала вслед за хозяином, и Ельцов остался один в этой странной кухне.
Во дворе заиграл аккордеон. Голос его, щемящий и добрый, уверенно выводил забытую мелодию фокстрота «Гольфстрим». Когда-то, очень давно, он танцевал под эту музыку в ресторане «Аврора», и его дружок, лучший ударник Лаце Олах, взрывался внезапно немыслимым брейком и подмигивал ему весело. Он танцевал с барышней по имени Ира. У них тогда только наметился стремительный роман. Господи, как все это было давно. Ира, ресторан «Аврора», ночные московские улицы, по которым он провожал прелестную молодую женщину.
— Я готов, — сказал за его спиной Кретов.
Голос его разорвал зыбкую паутину воспоминаний и вернул Игоря Дмитриевича обратно, на кухню странной квартиры. Ельцов посмотрел на Кретова, тот побрился, надел чистую рубашку, старенькие брюки были аккуратно выглажены. Другой человек вошел на кухню, совсем другой.
— Я пришел к тебе, братец Кретов, чтобы задать один вопрос и дать совет.
