На стене в вестибюле висела доска с перечислением имен великих людей, когда-то проживавших здесь.
Портье, подавая ключ, сказал:
— Возможно, мой господин, когда ваши достижения в науке станут всемирно известны, мы с удовольствием впишем сюда и ваше имя.
Вена в мае, ну что может быть лучше! Очарование «Внутреннего города» с его чередованием старых узеньких улочек и элегантных Кертенерштрассе Грабен и Шток ин Айзен. А кафе на Ринге, а зелень садов и скверов! Дунай, господи, как было хорошо, тем более что у него с Мариной началось то, что один его приятель называл «черемухой». Каждое утро он просыпался с радостным чувством и ожиданием встречи с Веной и женщиной, которая стремительно врывалась в его жизнь.
Все это случилось на третий день. После обеда раздался стук в дверь, и в номер вошел все тот же Рискевич, только совершенно седой.
Он предостерегающе поднял руку, улыбнулся и сел в кресло.
— Что, пан Големба, я буду называть вас так, забываете старых друзей?
— Что вам нужно?
Рискевич улыбнулся, достал из кейса магнитофон, нажал кнопку.
И он услышал свой голос, срывающийся от страха, слова свои жалкие услышал, свое трусливое согласие вспомнил.
Ну почему же мир так устроен? Один раз он предал. Один раз. Не из-за корысти. Нет. Жизнь свою спасал. Разве это нельзя взять в расчет? Он бы умер, и они все равно погибли бы. А так он выжил. Нет, он не хотел ничьей смерти, только хотел, чтобы ему дали возможность жить!
В Деблинге, северном районе Вены, в особняке, укрывшемся за живой изгородью, он все подписал, взял деньги. А потом в Москве получил все положенные шпиону вещи. Разложив их на столе, долго рассматривал, вспоминал точно такие же, виденные в телепередаче и на журнальных снимках.
Все это вспомнил этой ночью Борис Лунев. Он сидел на террасе своего маленького дома, в пятидесяти километрах от Москвы.
Много лет он искал ответ на вопрос: виновен или не виновен? И много лет отвечал, что нет. И жизнь его мало походила на жизнь оступившегося человека. Только один раз он допустил слабость, стал предателем. Но зато потом всю жизнь был сильным. Потому что много лет подряд ему нужно было защищать себя в своих собственных глазах…
'Стерлась граница между ночью и днем. Светомаскировка в кабинете плотно закрыла окна, и круглые сутки горела на столе лампа под белым матовым колпаком.
Замнаркома сидел, тяжело привалившись к столешнице, и, казалось, не слушал собеседника, только пальцы, бегающие по столу и словно отбивающие такт важного разговора, выдавали его сосредоточенность.
— По данным, полученным от нашего резидента в Кракове, на интересующем нас объекте начали работу по созданию сверхмощного оружия. Противник называет его оружием возмездия, — докладывал начальник главка.
— Какие-нибудь наметки о тактико-технических данных есть?
— Пока нет, товарищ замнаркома.
Начальник главка называл его по должности, потому что по званию они были равны.
— Нам, Павел Федорович, — замнаркома достал из стола пачку дешевых папирос «Спорт», прикурил, затянулся глубоко, — нужно достать любую деталь их продукции. Ну, а если достанем целиком, то это крупная победа будет.
— Товарищ замнаркома, резидент передает, что работы эти связаны с медициной. Видимо, оружие это бактериологическое.
— Тем более. Резидент своими силами может что-нибудь?
— Нет.
— Готовьте группу.
— Готовы.
— Кто командир?
— Майор Ковалев.
— Маршрут?
— Решено перебросить их до Гродно, а там их встретит группа польских товарищей. Они и доведут их до объекта.
— Как осуществите переброску?
— Самолет заберет на борт группу, на большой высоте пойдет на запад, потом развернется на восток и направится в сторону Гродно. Там люди старшего лейтенанта Субботина примут оперативную группу.
Резидент в Гродно обеспечивает безопасность. Через два дня после прибытия за группой придут люди Каменского. Таков план. Конкретно операцию будет разрабатывать майор Ковалев после прибытия группы на место.
— Ну что же, — замнаркома встал, раздернул шторки карты, повел карандашом по одному ему понятным пометкам и остановил его у точки с надписью Гродно.
— Почему все так сложно, сначала самолет летит на запад, потом поворачивает на восток?
— Товарищ замнаркома, — начальник главка встал, подошел к карте, — у немцев хорошо отлаженная противовоздушная оборона. В небе круглосуточно барражируют истребители. Любая случайность может сорвать переброску группы. Для выполнения задания группе придан специалист с весьма хрупким оборудованием. Эти приборы нельзя выбрасывать с парашютом.
***
Был ли такой разговор, я точно не знаю. К сожалению, человека, который в те годы был заместителем Народного комиссара госбезопасности, нет в живых, а начальник главка, ответственный за эту операцию, тяжело болен. И я постарался написать эту сцену по рассказам людей, работавших вместе с ними. Представил этот кабинет, с занавешенными окнами, военную Москву за ними. Почему-то особенно запомнился рассказ моего товарища, кинорежиссера Вадима Хохловского, который вспомнил площадь Дзержинского именно в сорок третьем году. Он рассказывал мне о Наркомате иностранных дел, о магазине «Стрела» на улице Дзержинского, о бойцах-чекистах, несущих внешний караул у здания НКГБ, куда он ходил заниматься в авиамодельный кружок. О чае и бутербродах, которыми мальчишек бесплатно и без карточек угощали там.
Тогда они не знали, что этот хлеб, сыр, сахар и чай отрывали работники аппарата НКГБ от своего не особенно щедрого пайка. Ах, этот сорок третий год! Я был совсем маленьким и делал формочкой песочные пирожные во дворе, поэтому и помнил только двор и коричневый сыроватый песок. Вадим Хохловский был старше меня на семь лет, и эти семь лет, словно семь веков, разделили нас. Потому, что он помнит много, а я нет.
Наверное, те четверо ходили по московским улицам. Может быть, даже сидели на широком деревянном крае моей песочницы. Все может быть.
И вот я читаю справку о них.
Старший группы — майор Ковалев Николай Сергеевич, год рождения 1910 г., русский, член ВКП(б) с 1933 года, окончил военное училище, награжден двумя орденами Боевого Красного Знамени, орденом Красной Звезды, двумя медалями «За отвагу».
Больше в справке, которую мне дали, ничего нет. Но я читал его письма из Испании, которые дала мне его дочь, видел его фотографии, на которых он был снят на юге, в санатории, в своей квартире на Пироговке. Дочка вынула из шкафа новенький китель с золотыми, не потерявшими блеска погонами и потускневшими наградами. Он так и не успел надеть этот китель.
