машины было шагов пять. Кузьмин успел сделать два, когда раздался негромкий хлопок. Костик упал лицом вниз.
Офицер ФСБ выхватил пистолет и выстрелил по бесстекольному окну реставрируемого дома напротив. Из отделения выбежали милиционеры с автоматами, оперативники, Меньшиков, Беляков, Никольский. Всей толпой ринулись в подъезд дома напротив.
По полуразрушенной лестнице взлетели на грязную площадку нужного этажа. Их встретила открытая дверь квартиры. Ее единственная комната была пуста, а на полу валялись чеченский автомат «Борз» («Волк») с оптическим прицелом и кожаные перчатки.
…Ватный тампон прошелся по векам, по щекам, по губам: Анюта в кабинете Никольского изничтожала образ юной проститутки. В последний раз она поглядела в зеркало. Нет, молодая еще, молодая! Только усталая. Извиваясь всем телом, стянула с ног бесконечные сапоги…
Стараясь, чтобы получилось приветливо, кивнула девушка дежурному и вышла на улицу. Солнце ударило в глаза, Анна счастливо прищурилась, улыбнулась неизвестно чему и, легко помахивая туго набитым пластиковым пакетом, распрямив плечи, танцующей походкой зашагала, как топ-модель на дефиле, по полусонным еще московским переулкам.
Никольский и Лепилов ждали ее у хот-догового ларька, что на Патриарших. Опершись локтями о высокий столик, смотрели, сморщив носы от удовольствия видеть такое, как шла к ним новоявленная Евангелиста.
— Сэ муа, — высокомерно сказала она, подойдя.
— Лепилов, переведи, — попросил Никольский.
— Госпожа актриса говорит, что это она, а не та девица с Полтавы, что доставила отдельным милиционерам несколько неприятных минут, — охотно перевел Лепилов.
— Не вижу обещанных сосисок! — немедленно попрекнула Анюта.
— Ждут на подогреве, — объяснил Лепилов и кинулся к окошку выдачи.
— И пивка! — крикнула вслед ему Анюта. И, обернувшись к Никольскому, укорила: — А вы, товарищ майор, судя по амбре, уже хорошо причастились.
— Принял, — покорно согласился Никольский. — Но исключительно как снотворное. И зовите меня Сергеем, Анюта.
Лепилов поставил на столик третью бутылку «Балтики», три порции сосисок, две банки с «Пепси». Налил в стакан пивка и придвинул его Анюте. Спросил:
— Страшно было?
— Страшно, — призналась она, но тут же добавила: — И весело. В общем, страшно весело, — она подняла стакан. — Ну, за удачное завершение спектакля!
— Спектакль не окончен, к сожалению, — сказал Никольский. — Пока сыгран только первый акт.
…Хорошо им было. Они были дома. Это был их город, их чудной и чудный, непредсказуемый город — Москва.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.
Его невозможно было толком разглядеть: только спина, только затылок, только руки в перчатках… Казалось, это и не человек — лишь тень человека. Но тень могучая и страшная…
Тень вошла в подъезд дома, где в квартире-конторе совсем недавно обитал сутенер Константин Кузьмин. Тень поднялась по лестнице. Тень замерла у опечатанной двери.
Рука в перчатке повернула ключ, и дверь открылась. Тень скользнула по коридору, мимо комнат, на кухню.
Мощные руки развернули двухметровый холодильник «Бош». Луч фонаря осветил заднюю стенку. Отвертка выкрутила винты. К обратной стороне стенки был приклеен скотчем внушительный пакет. Руки в перчатках осторожно его отлепили.
Тень стремительно и бесшумно покинула квартиру, спустилась по лестнице вниз, вышла из подъезда и растворилась в московском полумраке.
…Руки — уже без перчаток — вскрыли пакет. На ярко освещенный стол посыпались пачки денег — российских рублей и долларов, фотографии, снятые скрытой камерой, на которых разнообразные мужчины совершали с проститутками половые акты во всем их неприглядном естестве, а последним выпал лист твердой бумаги с короткими записями. Рука схватила листок. На нем значилось:
Компьютер
«Пять в Турцию 12 ноября».
«Бабки с мамок 29 ноября».
«Кемеровские 2 января».
«Четыре в Грецию 12 января».
«Авила 20 января».
«Авила 3 февраля».
«Авила 23 февраля».
«Бабки с мамок 1 марта».
«Менты 10 марта».
«Кемеровские и Авила 21 марта».
«Авила — Тарасов 10 апреля».
Руки неспешно сложили листок вчетверо.
Картина была достойна кисти передвижников: трех цыганок препровождали из милицейского «газона» в 108-е отделение.
Смуглые, пестро наряженные дамы трагически воздевали руки к небу, не кричали, а буквально вопили, не просто плакали, а бурно рыдали. С истинно цыганским темпераментом они отвергали любые наветы и заверяли окружающий мир в своей безусловной невиновности. Шевелев и два милиционера молча и без эмоций делали свое дело: старались как можно быстрее затолкнуть буйных гражданок в карательное учреждение.
— Начальник, мангу марем, зачем в милицию?! — басом кричала старшая.
— Бедных цыган обижаешь! Раз цыганки, значит, ни за что обидеть можно? За весь день десять рублей заработала! — прерывистым плачущим контральто вещала о своих бедах средняя. А младшая — хорошенькая — била на жалость:
— Дети голодные ждут, а их маму в тюрьму!
Вопли продолжались и в дежурной части. Из-за барьера поднялся Паршиков и гаркнул:
— Хорош орать, ромалы! — Цыганки попритихли. — Ну, таборные, все из карманов, из лифчиков, из трусов — на стол! — продолжал майор громовым голосом.
— Ничего нет, начальник! — за всех трех коротко ответила старшая.
— А мы посмотрим! — не унимался Паршиков.
— У них в сумке кое-что имеется, — вступил в разговор Шевелев.
— Я думаю, что и в лифчиках еще кое-что найдем! — стоял на своем Паршиков.
— За пазуху к бабам полезешь, начальник, да? — вскричала целомудренная молодка.
— Зачем же я? — удивился Паршиков. — Для этого у нас специалисты есть.
И будто по его призыву спустились по лестнице две пригожие девицы в ладно сидевшей на них
