Эти чтения одухотворяли дебильного Ваню, и считал он себя ленинцем. И даже если приходилось представляться кому-нибудь, то он так и объявлялся: Ленинец-Ваня. Все его так и звали.
Пролежав без сна около получаса, Владимир Иванович надумал вставать. Будильник, если не врал, показывал шесть часов утра. Владимир Иванович решил больше не спать, позавтракать, а там видно будет. Дел на сегодняшний день он себе не сочинил, потому был нетороплив. Медленно одевшись, он приотворил дверь, но не до конца, потому что увидел через щель, как дверь в комнату Валентина открылась, и оттуда, пугливо озирая темный коридор, вышел молодой человек в кожаном пиджаке; за ним в щели показалась заспанная физиономия Валентина, он послал вслед молодому человеку беззвучный воздушный поцелуй и после этого закрылся. Незамеченный Владимир Иванович про себя обозвал их козлами и, дождавшись тишины в коридоре, пошел в кухню готовить завтрак.
На табуретке возле двери, приникнув ухом к репродуктору, сидел Ленинец-Ваня и вслушивался в щелканье метронома.
Владимир Иванович поставил чайник и стал жарить яичницу.
Каждодневно за пятнадцать минут до шести часов, прервав строевой шаг на дворовом плацу, Ленинец- Ваня возвращался домой и примыкал ухом к репродуктору. Его любимой песней был гимн Советского Союза, в котором пелось и о Союзе нерушимом республик свободных, и о силе народной, которая ведет к торжеству коммунизма, и еще о многом… Ленинец-Ваня внимал одухотворенному пению восторженного хора и подпевал тихонько, приобщаясь к коллективному единообразию. Видя в будущем коммунизме не только всех людей одинаково счастливыми, внешне похожими на него, но и даже однополыми.
С перестройкой гимн петь отменили, а оставили только музыку. Но записанный в ваниной памяти хор для него петь продолжал, и он даже не заметил того, что слова о коммунизме и силе народной исчезли из гимна, а остались, продолжая торжествовать, только в его идиотской голове.
Владимир Иванович бросил взгляд на напряженное ванино лицо. Грянул гимн, и Ваня запел в хоре. Из правого глаза выкатилась слезинка и зависла на кончике носа.
Владимир Иванович уселся за свой стол возле окна и приступил к завтраку. В окно виднелся асфальт двора и стена дома. Внизу в сереньком ватнике и пуховом платке мела асфальт тетя Катя. Каждый день без выходных, начиная с 530 утра, широко расставив крепкие ноги, ритмично взмахивая метлой, не зная устали, она мела асфальт двора до вечера; и так же до вечера вокруг нее маршировал ее единственный и бесспорно любимый сын Ленинец-Ваня, отлучавшийся в одиночку только заслушать гимн да по нужде. Тетя Катя же в рабочее время нужду не справляла – терпела до обеда.
И сейчас, дослушав гимн до самого конца и удовлетворившись обещанным счастьем, Ленинец-Ваня поставил репродуктор на подоконник, выпрямился по стойке 'смирно' и вдруг во весь голос грянул строевую песню 'Не плачь, девчонка' так зычно и нежданно, что у Владимира Ивановича выпала из руки вилка с куском яичницы. Строевым шагом, отдавая в пространство честь, Ленинец-Ваня вышел из кухни.
Через минуту он присоединился к матери, отчаянно лупя вокруг нее по асфальту ногами, иногда выкрикивая песню.
Тетя Катя сильно выдавалась из коллектива ленивых, горластых жэковских дворничих, и переходящий вымпел, учрежденный ЖЭКом, вот уже пятнадцать лет ни к кому не переходил. Принадлежавшая в прошлом к многочисленной армии строителей коммунизма, она неутомимо строила его мохнатой метлой и ведрами, полными пищевых отходов. И хотя с перестройкой всякое строительство было признано вредным и отменено, тетя Катя не кинулась в кооперативное движение, а осталась строить коммунизм одна. С каждым взмахом метлы она неосознанно приближалась по выметенному пути к светлому будущему, и рассвет коммунизма уже брезжил для нее за стеной дома на горизонте, но она этого не видела, а мела, мела, мела…
Зимой тетю Катю можно было увидеть во дворе с ломом или лопатой… Японские дворники, приехавшие делегацией делиться опытом, были направлены к 'лучшей по профессии' и поначалу недоуменно, как-то не по-японски, пожимали плечами и удивлялись через переводчицу. Но потом какой-то догадливый дворник- японец прибором, привезенным с собой, измерил качество вымета… И все ахнули. Качество превосходило все мыслимые нормы – там не только не нашлось микрочастиц пыли, но даже не жили микробы. До такой чистоты вымета компьютерной японской технике было далеко.
Целый день до вечера, отменив поездки в музей-квартиру Ленина, на крейсер 'Аврора' и в музей революции, по двору за тетей Катей на четвереньках ползали одуревшие от восхищения японские дворники, оглашая двор радостными воплями; и обитатели дома, до вечера не отходившие от окон, недоумевали.
А один впечатлительный японец перед отъездом, не переставая кланяться, умолял оставить его у тети Кати в учениках, обещая платить за учение валютой, но его не оставили: побоялись, что он выведает военную тайну. Тогда он вымолил сработанную, негодную метлу, и прижимал ее, и плакал от счастья.
Прощаясь, делегаты сфотографировали передовицу, обещали переломать всю свою грязеуборочную технику и подарили тете Кате прибор с длинным японским названием, а говоря проще, гряземер.
После посещения делегации иностранцев помнили во дворе еще долго. И даже ходили по двору слухи, что тетю Катю, дескать, кто-то хотел выкрасть, но почему-то не выкрал. Но сама тетя Катя об этом помалкивала.
Позавтракав, Владимир Иванович сел за работу. Но сегодня работа шла плохо – по утрам Владимиру Ивановичу требовались огромные усилия, чтобы сосредоточиться. Поэтому через час он утомился, прилег на софу отдохнуть и непроизвольно уснул.
Глава 7
Труп стерег этого человека полгода, пришлось выучить множество названий монет, марок и прочей белиберды. Загримировавшись, каждый выходной день он посещал марочно-монетный толчок, приценивался к монеткам, а заодно намечал будущую жертву разбойного нападения. Поначалу глаза разбегались – толчок посещало немало безбедных людей. Но не у каждого имелось то, что было нужно Трупу. Наконец ему повезло.
Хорошенько выспавшись перед ночной сменой, Труп проверил комплектность сумки и, как всегда, прокравшись через чердак, спустился по чужой лестнице на улицу. План ограбления был упорядочен у него в голове, но не укладывался в жесткие статичные формы. В основном все ограбления его рождались по вдохновению, порой даже его удивляя неожиданностью и оригинальностью решения. Но в этом деле на первый взгляд все было просто.
Нужный Трупу переулок освещался только одним фонарем и был безлюден. В холодную, ветреную ночь (особенно, когда московское время показывало три часа ночи) мало у кого имелась охота выбираться на улицу, разве что какому бандиту за противозаконным заработком.
