Как же хорошо теперь! Теперь мир ясен и понятен. Ведь на самом деле он такой и есть. Несмотря на его сложность и многообразие, он все-таки имеет свои законы, которые нельзя нарушать.
Я спустился по лестнице и, насвистывая мелодию, какая пришла мне на ум, пошел по солнечной стороне улицы.
– Что такое?! – я остановился, поймав себя на том, что насвистываю тот самый танец 'Маленьких лебедей', который насвистывал карлик-несун, таща на плече покойника. Сердце заколотилось. Но тут же, выбрав из памяти 'Слезную' из 'Реквиема' Моцарта, пошел дальше. Мне опять было весело и хорошо.
'Вздор, все ерунда. Это я перенапрягся, когда писал роман. Теперь все. Уж лучше на вокзале спать, чем в одной квартире с умалишенным. Как я в нем сразу безумца не распознал? Теперь главное успокоиться, пару дней ничего не писать, а потом нужно сесть и поразмыслить хорошенько. Уйма неясного, конечно… Но потом! Потом!! Самое главное, понятно и несомненно: Эсстерлис сумасшедший еще и гипнотизер, ко всем прочему, и навнушал мне столько всякой ерунды, что я чуть сам не тронулся…'
За моей спиной совсем близко, прервав мысли, раздались тяжелые шаги бегущего человека. Я обернулся и… Так и остался стоять, открыв рот, выкатив глаза.
За мной, в коротком дамском халате, буцая надетыми прямо на голые ноги кирзачами, бежал Афанасий. Тот самый Афанасий-Собиратель, которого сегодняшней ночью оживлял увезенный в психбольницу Эсстерлис.
– Ну, наконец-то я вас догнал, – тяжело дыша, сказал он, остановившись.
Я смотрел на него молча, уже не стараясь ничего понять и объяснить для себя.
– Вы от него? Я вас помню! Что мне теперь делать? А?! Ну что вы молчите?! Давайте познакомимся хоть, – он протянул руку. – Собиратель, – я машинально пожал ее. – Ну и куда вы теперь? Куда идете?! – я развел руками. – Ну тогда, знаете что. Вижу, вам тоже, как и мне, жить негде. Пойдемте к моему другу Владимиру Ивановичу, он здесь неподалеку живет. Пойдемте?!
– Ай! Мне теперь все равно! – сказал я, словно вдруг освободившись от какого-то тяжкого груза, отягчающего сознание и тело. – Пойдемте к Владимиру Ивановичу.
– Послушайте, ведь вы были ночью у этого ужасного человека. Я вас помню. Помню, как вы сгоняли с меня этих паршивых мух… Расскажите, что это было. Что?! – крепко схватив меня под руку, лихорадочно бормотал Собиратель.
– А все очень просто, – начал я. – После того, как вас массажем умертвил Труп…
Мы медленно шли по улице, и я подробно рассказывал Собирателю историю его смерти и оживления. Но, если бы мы обернулись и посмотрели назад, то непременно заметили бы идущего за нами человека, в котором без труда узнали бы опасного преступника – убийцу и грабителя – Трупа.
Труп был спокоен – оба свидетеля шли перед ним. К недодавленному Собирателю прибавился еще один. И хотя наверняка Труп не знал молодого человека, как свидетеля, и, пожалуй, никогда не встречался с ним прежде, чутье подсказывало, что он тоже знает его в лицо.
Труп медленно шел за свидетелями, ожидая удобного момента, чтобы разделаться с ними, не обращая внимания на то, что творится за его спиной, и если бы он обернулся и посмотрел назад, то, наверное, ему сделалось бы нехорошо.
За Трупом, перебегая от одной водосточной трубы к другой, в мотоциклетной каске, потрясая железным ломом, кралась старуха-лунатка.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
руп лежал на койке больницы 'В память 25-летия Октября' с заботливо перевязанной головой. Какая-то сволочь тупым предметом из озорства раскроила ему череп. Когда его обнаружили в парадной, лежащего ничком с окровавленной головой, то, конечно, отвезли в больницу, предположив тяжелую черепно-мозговую травму с подозрением на сотрясение мозга. Мозг у Трупа наверное и вправду сотрясся поначалу, потому что вспомнить он ничего не мог и чувствовал отсутствие силы во всем теле, но, пролежав час на койке, оклемался, встал и побрел из душной многолюдной палаты погулять.
Коридор был заставлен кроватями, раскладушками. Народ лечился здесь на сквозняке, и тех, кого палату не переводили, выносили или выписывали. Вероятно, увечие Трупа посчитали очень тяжелым, возможно, неизлечимым и под конец жизни дали отдохнуть в палате на сорок человек, но он заботы не оценил и из провонявшей людной палаты ушел.
Труп с завязанной головой прошел по коридору между лежащими и сидящими увечными людьми, провожающими его унылыми взглядами без тени сострадания. Сострадания им уже не хватало даже на себя. Он миновал пост с мечтательной медсестрой, на пути ему изредка попадался медперсонал с озабоченными чем-то лицами. Труп дошел до лестницы, собирался было повернуть назад, но передумал, спустился мимо курящих пациентов на один этаж вниз, заглянул в коридор, удививший его однообразной загроможденностью койками с пациентами, спустился ниже – заглянул в идентичный коридор, спустился еще… и, оказавшись у двери с табличкой: 'Посторонним вход противопоказан', читать надпись не стал, а машинально толкнул дверь и шагнул внутрь помещения.
Он очутился в крохотной комнатке, заставленной носилками. Из-за приотворенной двери в смежное помещение слышалась оптимистическая песня.
– Миллион, миллион, миллион алых роз… Из окна, из окна…
Пелась песня мужским басом.
Труп сделал шаг к двери, но не дошел, пребольно ударившись ногой в шлепанце о стоящие боком носилки, те, не удержав равновесия, грохнулись на пол. Песня оборвалась.
– Кто там?! – заорал певец. – Кто?!
Из-за двери вышел жизнелюбивой наружности широкоплечий, пузатый человек с большим красным лицом, в грязном халате, рука его сжимала операционный скальпель.
– Ты чего, персонал, умирашку притаранил? Га-гага!.. – он закинул назад голову и залился громким, жизнерадостным гоготом. – Тащи!
