– Дяденька, тебе далеко? – спросил один из них.
Байбаков подумал, что, видимо, это тимуровцы, которые хотят помочь ему дойти до дома.
– Нет, ребята, спасибо, я уже пришел.
– Тогда не замерзнешь! – крикнул один из пацанов, сорвал с головы председателя Госплана дорогую ондатровую шапку, и вся компания бросилась бежать.
Мне рассказывали мои друзья из 83-го отделения милиции, что такого у них не было даже после ограбления музея-квартиры Алексея Толстого.
Все отделение и бригада оперативников МУРа сутки стояли на ушах, но шапку члену ЦК все же вернули.
Потом я частенько встречал Виктора Васильевича Гришина, бывшего члена Политбюро и первого секретаря МГК КПСС, весьма демократично гуляющего с супругой возле памятника великому баснописцу.
Я и сейчас, проходя днем по скверу на Патриарших, вижу до боли знакомые лица, примелькавшиеся в свое время на газетных страницах и плакатах. Лица узнаю, а фамилии вспомнить не могу. Слишком много фотографий всякого начальства пришлось мне повидать за свою жизнь. Да и они теперь не такие, как раньше. Выходят играть в шахматы или домино на лавочки в сквере.
Правда, на лицах навсегда осталось неуловимое выражение превосходства.
Сейчас Патриаршие пруды срочно оккупируют новые русские. Элегантные магазины появились, рестораны на любой вкус.
Когда я сегодня приезжаю на съемки своего фильма на Патриаршие пруды, то думаю о том, что, хотя наше время не располагает к доброте, оно все же милосердно к нам, возвращая нам утраченное через воспоминания.
Двенадцать ступенек вниз
Почти триста лет назад начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков докладывал наверх, что его людьми арестован дьякон Иван сын Федотов за то, что взгромоздился на колокольню и кричал:
– Быть сему месту пусту и земная твердь разверзится!
За слова сии поносные дьякон доставлен в Тайную канцелярию и кнутами бит нещадно.
Я вспомнил этот забавный случай, стоя на Большой Дмитровке (б. Пушкинская) как раз в том месте, где разверзлась земная твердь: земля обвалилась, словно упала сюда полутонная авиабомба, соседний дом треснул пополам.
Утро было серым и слякотным, вокруг стояло несколько зевак, горячо обсуждая, провалится ли под землю весь центр Москвы и когда. Все сходились на том, что провалится всенепременно. Милиционеры со скучными лицами вяло покрикивали на любопытных, не давая им подходить к опасной зоне. Почти напротив обвала расположился ресторан «Ладья». Он, видимо, тоже пострадал от передвижений земной коры: бравые молодцы вытаскивали из его недр столы и стулья.
– Наверно, затопило, – сказал кто-то рядом со мной.
Я обернулся, увидел знакомое очкастое, уже сильно потраченное жизнью лицо.
– Ты меня не узнал? – спросил очкарик.
– Конечно, узнал.
Я действительно вспомнил его, вот только имя исчезло, стерлось из памяти.
– Конец нашей «Яме». Знаешь, я все надеялся, что найдется человек умный и опять здесь пивную откроет.
– А ты по-прежнему тут живешь?
– Уже не живу, дом мой тоже накрылся. Приходили из жилуправления, предлагали Митино, а я попросил хоть конуру в коммуналке, но только здесь. Я же на Пушкинской шестьдесят лет прожил. Пойдем выпьем. Помянем нашу «Яму».
И мы пошли.
Прежде чем начать рассказ о знаменитом в столице подвале, я хочу кое-что вспомнить.
В Москве когда-то было много отличных пивных баров. Они все значились под номерами. Я, к сожалению, забыл цифры на вывесках этих замечательных заведений, но хорошо помню два из них.
Один назывался «Есенинским», говорили, что поэт-гуляка любил проводить там время. Теперь на его месте стоит огромный «Детский мир». Но, как сейчас, я вижу его обитые деревом стены и удобные кресла. Здесь собирались игровые люди, приезжали после бегов отдохнуть в своей компании.
И, конечно, пивной бар на Пушкинской площади. Теперь на его месте разбит сквер, где, по моим данным, собирались поставить памятник Леониду Ильичу Брежневу. Как раз напротив великого поэта. По замыслу цековских холуев, получалось здорово: автор великого сочинения «Малая Земля» и Пушкин совсем рядом, олицетворяя преемственность русской литературной гениальности.
Приглядитесь внимательно, и вы сразу же найдете в данном архитектурном ребусе место для так и не поставленного памятника.
Так вот, когда-то здесь был прекрасный пивной бар. Но публика сюда приходила особая, я бы сказал, элитная.
Напротив заведения расположились редакции двух газет – «Труд» и «Известия», чуть дальше – журнал «Новый мир», а в Путинковском переулке, в доме, где сейчас Комитет по печати, размещался Радиокомитет.
Наверное, ни одно пивное заведение не отражено в советской литературе так, как эта пивная точка. И только потому, что в двух шагах от бара находился Литинститут. Рядом три театра. Поэтому сбегались сюда после репетиции артисты. Клуб это был. Не пивная – клуб.
Но Никита Сергеевич Хрущев, великий преобразователь страны, посчитал, что все эти бары, коктейль-холлы и рестораны никакой пользы советскому человеку принести не могут. Он, еще будучи партийным вождем Москвы, вынашивал план уничтожения злачных мест. Став первым в стране, он ликвидировал деревяшки, маленькие пивные, находившиеся в каждом московском переулке, и закрыл пивные бары.
В 1957 году образовалось на Пушкинской площади всегда пустое молочное кафе. Только местные алкаши забегали сюда распить принесенную бутылку под невкусные, словно резиновые, сырники.
Брежнев был человеком широких взглядов. При нем постепенно начали вновь открываться пивные заведения. Так появилась на углу Столешникова переулка и Пушкинской «Яма». Давайте зайдем туда.
Если у железных перил, огораживающих вход, не было очереди, то, сбежав по этим ступенькам, ты оказывался совсем в другом мире. Тебя встречал сложный коктейль запахов: застаревшего табачного перегара, плохого пива и несвежих вареных креветок.
Сумрачный зал с бутафорскими колоннами, длинные деревянные, плохо вымытые столы, официанты в несвежих белых куртках.
Если повезло и ты находил место, то тогда мог заказать странный напиток, напоминающий пиво. Его безбожно разбавляли водой, а чтобы было нечто наподобие пены, добавляли в светло-желтый напиток соду.
Больше никогда и нигде я не видел таких мелких и невкусных креветок, а сосиски, если они подвались к столу, нужно было долго очищать от намертво приваренного к ним целлофана.
Правда, к пиву могли принести скумбрию – коронное блюдо бара, но она была настолько соленая, что есть ее решались не многие.
Добавьте к этому человеческую разноголосицу, нашпигованную матом, звон пустых бутылок, катающихся под столом, стук тяжелых пивных кружек, и вы спокойно можете представить себе обстановку в пивном баре, который в Москве называли «Ямой».
В легендарные годы застоя в центре города еще жили люди.
На Пушкинской, в Столешниковом, на Петровке и прилегающих переулках вечерами весело зажигались окна, на улицах суетились прохожие: что и говорить, центр города. И народ здесь был особый –
