сложила оружие Япония.
Вечерами над Москвой пели аккордеоны. Замечательные, отделанные перламутром инструменты привезли солдаты-победители.
Прошлое лето было для них временем надежд и ожиданием счастья. Следующий год принес разочарование. Нелегкий послевоенный быт, продукты по карточкам, невысокие заработки.
Но все забывалось вечером. После работы московские дворы танцевали. Как только зыбкие московские сумерки опускались на наш район и дома зажигали окна, над площадкой под балконом нашей квартиры загоралась громадная многосвечовая лампа, заливая весь двор нереальным желтым светом.
Лампа эта была предметом конфликтов с управдомом Ильичевым, полным, совершенно лысым человеком, постоянно ходившим во френче-сталинке с двумя медалями на груди: «За оборону Москвы» и «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».
Дело в том, что лампу эту дворовые умельцы подключали напрямую к щиту Мосэнерго, так как в каждой квартире пока еще стояли рядом с электросчетчиком маленькие круглые коробочки, именуемые в народе минами замедленного действия, и если вы растрачивали дневной лимит электроэнергии, раздавался щелчок и квартира погружалась на несколько часов во мрак.
Лампа же над танцплощадкой значительно снижала показатели домоуправления по экономии электроэнергии.
Ильичев ругался, но с ребятами-фронтовиками связываться боялся.
Народ рассаживался по лавочкам и ждал, когда появится любимец двора – лихой аккордеонист и певец Боря. Фамилию его я не помню, в памяти осталась только кличка «Танкист».
Боря садился на лавочку, пробегал пальцами по клавиатуре сияющего перламутром инструмента и, как всегда, начинал с привезенного из поверженной Германии фокстрота, к которому были пригнаны родные русские слова:
– Розамунда! – подхватывали песню бывшие солдаты и офицеры – совсем молодые парни из нашего двора.
До войны вряд ли кто-нибудь осмелился бы петь этот польский фокстрот, не опасаясь стать агентом маршала Пилсудского. Война немного изменила представления о прекрасном. Идеологическая зараза с растленного Запада, минуя погранзаставы, проникла в страну, строившую социализм. Из Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и Польши демобилизованные везли пластинки с фокстротами и танго. Из Румынии прямо на Тишинский рынок огромными партиями поступали пластинки «белогвардейца» – так именовали до войны милого русского шансонье Петра Лещенко советские газеты.
Но опаснее всего была война на Дальнем Востоке. Из Харбина прямо в Москву попали пластинки, записанные актерами-эмигрантами в русских варьете. Кстати, именно из Харбина пришел к нам диск со знаменитым шансоном «Дочь камергера».
В Москве в коммерческих ресторанах надрывался джаз. Самыми популярными фильмами были «Серенада солнечной долины», «Джордж из Динки-джаза» и «Девушка моей мечты».
Мелодии из этих фильмов играли на танцах, напевали и насвистывали по всей Москве. Даже по радио частенько звучали джаз-оркестры Утесова, Кнушевицкого, Цфасмана.
Сегодня, когда я думаю о том времени, то понимаю, почему появились знаменитое постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» от 14 августа 1946 года, чудовищное постановление о музыке, о борьбе с низкопоклонством перед Западом. Все просто. Люди вынесли тяготы страшной войны, и те, кто сражался, и те, кто впроголодь вкалывал у станка, после Победы вновь обрели чувство собственного достоинства.
В те годы мы учились раздельно: барышни – в женских школах, пацаны – в мужских. Но устраивались общие вечера для старшеклассников.
Сначала проводилось что-то вроде диспута, на котором комсомольские активисты мужских и женских школ спорили об образе Павки Корчагина или Олега Кошевого, потом наступала главная часть – танцы.
Одно из таких коллективных свиданий проходило в женской школе. Туда мы притащили несколько джазовых пластинок. Окончился диспут, мы перешли к основной части программы. И как только раздалась музыка Глена Миллера из знаменитой «Серенады солнечной долины», в зал ворвалась секретарь Советского райкома комсомола.
– Прекратить! – диким голосом заорала она. – Вы что, не слышали, что поджигатель войны Черчилль грозит нам атомной бомбой?
Она сорвала пластинку с диска и разбила ее об пол. Черные осколки разлетелись по полу.
Мы стояли и смотрели с недоумением на обломки пластинки, слушали гневные слова комсомольской дамы о поджигателях войны и никак не могли сопоставить музыку Глена Миллера с личностью Уинстона Черчилля.
Война с «безродными космополитами» и «пресмыканием перед Западом» проходила, как и положено боевым действиям, с потерями и руинами.
Все иностранные наименования были немедленно выкинуты из обихода. Достаточно сказать, что знаменитые французские булки переименовали в городские. И, конечно, исчезло слово «джаз». Леонид Утесов переименовал свой знаменитый коллектив в эстрадный оркестр.
Кампанию борьбы с космополитизмом возглавил один из руководителей сталинского ЦК Андрей Жданов. Он был прославлен партийной печатью как человек, отстоявший Ленинград. Не генерал армии Жуков и не генерал-полковник Воронов, а именно этот человек с нездоровым отечным лицом «выиграл» Ленинградскую кампанию.
В те годы прославлялись прежде всего не мужество и воинское умение, а твердость партийной позиции, непоколебимая вера в торжество сталинских идей.
Много позже, когда я собирал материал для книги об уголовном розыске блокадного Ленинграда, я узнал страшные подробности руководства Андреем Ждановым осажденным городом. Но не спекуляция продуктами, не скупка антиквариата за пайку хлеба, даже не людоедство поразили меня, а история, которую мне рассказал бывший начальник Ленинградского уголовного розыска.
Утром его вызвали к Жданову. Тот завтракал в рабочем кабинете. На столе стоял стакан какао, яйца всмятку, в миске белый хлеб. Не предложив голодному человеку даже стакан чая, партийный руководитель, выскребая ложкой белок из яйца, отдал распоряжение и отпустил главного сыщика города.
– Знаешь, что поразило меня больше всего? – спросил он.
– Нет.
– У него на столе стояла ваза с персиками.
Дел было много, и партруководитель завтракал прямо за рабочим столом. Что поделаешь: война – для всех война.
Жданов работал масштабно. Он начал широкое наступление на все, что имело отношение к Западу. По его инициативе была создана газета «Культура и жизнь», в которой стали печатать сводки с полей идеологических сражений.
Замечательный публицист, ныне покойный, Борис Агапов, рассказывая мне о тех былинных временах, называл этот орган партии «Культура и смерть» – такое мрачноватое название дали ей в народе.
В 1961 году должен был состояться очередной съезд КПСС. Какой по счету – не помню, так как ни в рядах ВКП(б), ни в рядах КПСС не состоял никогда. Но год этот помню точно по некоторым сугубо личным делам.
