лицами они закупали напитки и закуски. Три театральных звезды являли собой олицетворение людского горя.
А через несколько минут я увидел их у машины в Козицком переулке, они грузили в такси коробки и свертки, на лицах у них было написано предвкушение веселого застолья.
Мой товарищ, неплохой боксер, Коля Мельников в те самые дни находился в лагере в Коми. Он не был врагом народа. Получил он срок как уголовник, за разбой: на людном в те годы катке на Петровке, 26, он подрался с компанией каких-то ребят, пристававших к его девушке. Коля прилично отделал их. Он был перворазрядник, с боевым весом восемьдесят шесть килограммов.
Сначала их за драку отправили в знаменитый «полтинник», 50-е отделение милиции, где оштрафовали, пожурили и отпустили. А через два дня Колю загребли по новой и предъявили обвинение в разбое. Оказалось, что он весьма серьезно покалечил сына одного из тогдашних министров. Так милый парень Коля стал «зловредным уркой».
– Ночью, – рассказал он мне потом, – в барак прибежал Леха, известный московский вор, и заорал:
– Урки, мужики! Усатый надел деревянный бушлат!
– Врешь!
– Точно. Мне дневальный в оперчасти рассказал, он сам по радио слышал. Все, земеля, – Леха обнял Колю, – скоро дома будем. Новый пахан верняком амнистию даст.
Потом, на разводе, начальник лагеря официально объявил об этом, вызвав необычайный энтузиазм заключенных. Они ждали амнистии, которая, кстати, была объявлена через два месяца.
Прав оказался московский вор Леха: новый пахан всегда хочет быть добрым.
Я в те годы газет, кроме «Советского спорта», не читал. Но на следующий день, после известия о кончине Сталина купил рано утром в киоске «Правду». Меня привлекла фамилия Константина Симонова на первой полосе. Я запомнил только первые строки: «Земля от горя вся седая…»
Начало марта 53-го было морозным. После небольшой оттепели грянуло похолодание, и тротуары и мостовые превратились в каток. В обычные дни это было не так страшно. С утра дворники скалывали лед и засыпали все песком. Но в те дни дворники занимались тем, что помогали милиции заколачивать черные ходы в подъездах и перекрывать проходные дворы.
Весь город – улицы, бульвары, переулки – был перегорожен военными машинами. Милиции не хватало, в оцеплении стояли офицеры, слушатели военных академий, курсанты всех московских военных училищ, солдаты частей столичного гарнизона.
Рано утром над городом запели гудки заводов, закричали на подъездных путях паровозы и электрички – это был своеобразный сигнал к началу траурных мероприятий. Никогда после я не видел таких всенародных похорон.
Вся Москва вышла на улицы. Неорганизованно, стихийно. Я сам видел многотысячные демонстрации тех лет. Но это были мероприятия, четко закованные в административные рамки. Сотрудники МГБ и милиции шли в колоннах, партийные функционеры всех уровней строго следили за их прохождением.
Машина власти умела направлять энтузиазм сограждан. В те мартовские дни ничего этого не было. Люди выходили на улицу, брали детей и шли к Колонному залу. Их было очень много. Мне тогда казалось, что на улицы города вышли все, кто жил в Москве. А на вокзалы приходили электрички и поезда. Из Дмитрова и Клина, Серебряных прудов и Зарайска, из Калининграда и Владимира ехали в столицу убитые горем соотечественники, чтобы проститься со своим отцом и кумиром.
Я прочел много книг об этом феномене, видел несколько фильмов, поставленных на тему великих похорон, но никто не дал ответа на вопрос: почему?
Почему, кстати, многие из тех, кто, рыдая, насмерть давились на Рождественском бульваре и Трубной, через несколько лет с наслаждением втаптывали в грязь своего умершего кумира?
У меня тоже нет ответа. Но никто не задумался, что Сталина хоронили всего лишь через 92 года после отмены крепостного права. Может быть, для большинства моих соотечественников смерть вождя ощущалась утратой царя-батюшки – отца отечества.
Не знаю, и, наверно, не узнаю никогда.
Моему другу Юре Гаронкину тогда было восемнадцать лет. Весь их двор пошел прощаться со Сталиным. Толпа зажала их в районе Трубной. По обледенелым тротуарам скользили и падали лошади конных милиционеров, а толпа, не останавливаясь, шла по ним.
Моему другу повезло: он с группой мужчин втиснулся в сломанную дверь подъезда, а потом, сорвав доски с черного хода, они ушли в проходной двор. Он потерял кепку, шарф, галоши, все пуговицы на пальто, но остался жив.
Я слышал крики и рев толпы на Трубной, но, к счастью, не попал туда. Мое передвижение было строго ограничено милицейскими и военными постами.
Я помню, как у Столешникова переулка встретил Петра Львовича Рыжей (одного из известных тогда драматургов братьев Тур). Как всегда доброжелательный и элегантный, он, пожав мне руку, сказал:
– Тороплюсь на траурное заседание в Театр киноактера. Ждите перемен, юноша, ждите перемен.
– Каких? – удивился я.
– Хороших для всех, для вас и для меня в том числе.
Я тогда не поверил Петру Львовичу, и напрасно. Для меня перемены к лучшему начались уже в конце марта.
Но пока я еще предпринимал тщетные попытки пробраться поближе к Колонному залу. В Дмитровском переулке мне повезло: в оцеплении стояли ребята из спортроты МВО, они знали меня и пропустили к Петровке.
Я подошел к ней, когда проходила организованная колонна одного из московских заводов. Люди пришли прямо от станков, они двигались по улице в промасленных ватниках и куртках. Колонна шла молча. Только в фильме «Клятва» о похоронах Ленина я видел такие скорбные лица. Но там были актеры, а по Петровке шли люди, которых в официальных докладах именовали главным классом страны. И они скорбели искренне и тяжело. Пожалуй, именно это стало для меня главным в событиях тех непонятных дней.
Рассказ о том, что на Трубной погибли люди, донес до меня мой товарищ Бондо Месхи. Он чудом выбрался из этой давки и дошел до улицы Москвина. Когда я вернулся домой, он ждал меня, собрав в коридоре все женское население квартиры. Рассказ его был эмоционален и живописен. Со свойственным ему грузинским темпераментом он нарисовал страшную картину, а потом показал растерзанное пальто и пиджак.
– Это как же, Бондо? – поразился я.
– Атак. Блатари, суки, прямо в толпе карманы выворачивали, шапки хорошие сдергивали, сумки у женщин вырывали. Ну я одного из них прибил, а его подельник меня «пером» задел.
– А ты?
– А что я? Толпа поперла, я еле жив остался. Слава богу, успел на машину вскочить.
– Какую машину?
– Военную. Ими весь бульвар перегородили. Не было бы машин, никто бы не погиб.
В 1958 году один из лучших сыщиков страны Игорь Скорин рассказал мне весьма занятную криминальную историю.
В дни похорон Сталина он был старшим одной из опергрупп. Днем ему позвонил агент и при встрече рассказал, что сретенский вор Витька Четвертаков, по кличке «Четвертак», организовал шайку, которая начала глушить скорбящих граждан.
А через некоторое время Скорину доложили, что в проходном дворе на Рождественском бульваре нашли нескольких раздетых оглушенных людей. Через толпу людей Скорин с оперативниками с огромным трудом пробрался на бульвар.
Вычислить место работы урок Четвертака особого труда не составило. Подъезд дома обнаружили быстро. Аработали бандиты так: когда толпа особенно сильно напирала, дверь подъезда распахивалась и в
