Грабов, вся жизнь которого была связана с партией, любил коллектив. Коллектив был его родной стихией. Он был глубоко убежден в том, что направлять мысли и поступки людей сообразно воле партии можно только тогда, когда сам сольешься с коллективом, станешь его душой. За свою многолетнюю работу в авиации он имел возможность изучать характеры людей во всех их проявлениях. А где, как не в бою, не в опасности, проявляется истинная натура человека? Летая с каждым новым пополнением, Грабов, человек осторожный и отнюдь не склонный к восторженности, внимательно присматривался к людям. Молодые пилоты действовали неплохо, но и восхищаться оснований не было. То, что другой, менее опытный командир принял бы за боевое мастерство, ему представлялось в ином свете. Постепенно он пришел к выводу, что некоторые летчики, не овладев полностью искусством боя, прикрывают свою неопытность показной неустрашимостью, лихачеством, вредным и ненужным риском.
«Конечно, на войне, где смерть подстерегает на каждом шагу, потери неизбежны, – думал он. – Потери, но не бессмысленное самоубийство, как результат недооценки врага. Взять хотя бы Оленина: храбр, слов нет, а все не то… Рисовки много. Молод. Любит иногда брать больше на внешний эффект. Черенков – летчик другого склада. От других он выгодно отличается расчетливостью, умением быстро ориентироваться в обстановке. Решения принимает моментально. Выполняет их без колебаний, но нахрапом не берет никогда. Этот – вполне самостоятельно мыслящий, растущий командир. Его следует держать на примете».
Солома в печи давно прогорела. В хате повис полумрак. Грабов встал, подошел к печи и кочергой разворошил жар.
Стало светлее. Из угла доносилось равномерное похрапывание – Борода, растянувшись на соломе во весь свой богатырский рост, спал. Грабов подошел к нему и долго смотрел на бородатого великана.
«Спит, как младенец, – подумал он. – Экий уродился! И не ведает, что, быть может, в эту минуту о нем вздыхает старушка мать или невеста».
Комиссар перекинулся мыслями к своей семье. Уже больше месяца не получал он писем от жены. Как она там, в Алма-Ате? Как дочь Вера? У жены больное сердце, трудно ей работать на заводе.
Порыв ветра потряс здание, оторвав Грабова от невеселых мыслей. Огонь в печи погас. Грабов взглянул на светящиеся стрелки ручных часов. Было двенадцать.
«А в Алма-Ате скоро утро», – с грустью подумал Грабов. И снова вспомнилось последнее письмо дочери, по-детски наивное, непосредственное и мудрое своей простотой.
«Мне так хочется, папа, чтобы война поскорее кончилась, чтобы ты приехал домой и отменили карточки. Мама тогда разрешит мне брать хлеба сколько я захочу и всего много…» – писала пятиклассница Вера. Горький комок подкатился к горлу комиссара.
«Чем тебе помочь, моя дочурка?».
Серый, нудный рассвет застал всех летчиков на аэродроме. В полку была объявлена готовность «номер два». Под землей, в жарко натопленном блиндаже командного пункта, за столами и прямо на полу разместились лётчики с планшетами, с крагами, заткнутыми за пояс. Густой табачный дым висел слоями в нагретом воздухе и медленными лентами нехотя тянулся в открытую дверцу времянки. Над столом начальника оперативного отдела штаба слабо мерцала аккумуляторная лампочка. Капитан Рогозин, худощавый, чисто выбритый, склонившись над картой боевой обстановки района воздушных действий, ловко орудовал цветными карандашами, внося изменения в линию фронта, происшедшие за ночь. В одном месте обстановка была неясной – линия обозначения противника обрывалась, и на карте на несколько километров зияла прореха. Рогозина беспокоила эта неясность. Воображению представлялось, как где-то там, в прорехе, зябко кутаясь в шинель, стоит такой же, как и он, капитан, но только капитан немецкий. Гортанным голосом он отдает приказания. Гитлеровцы прыгают на танки, грузовики, самоходки, в воздух взвивается ракета, и пьяная орда стремительно врывается в никем не защищенную полосу…
Ожидая дополнительных сообщений из штаба дивизии, Рогозин озабоченно почесывал карандашом переносицу, что-то бормотал под нос и недовольно морщился от трескучих ударов костяшек, раздававшихся рядом. Здесь, у фанерного стола, собрались на утренний турнир игроки и «болельщики» весьма увлекательной и распространенной на фронте игры. Люди, лишенные фантазии, именуют ее сухим иностранным словом «домино», в то время как среди знатоков и ценителей эта игра известна под оригинальным названием «козел».
Не обращая внимания на звуковые эффекты, сопровождающие «козла», несколько недоспавших пилотов пытались все-таки дремать, сидя вокруг железной печурки, прожорливо глотавшей дрова. На сухих поленьях колыхались бездымные красноватые языки пламени, бросая на лица людей багровые пятна. А когда капля смолы изредка падала на угли и вспыхивала голубой искрой, лица приобретали голубоватый оттенок. Раскрасневшийся от жары Черенок, присев на корточки, проверял полетные карты пилотов своего звена, делая короткие замечания. У самой двери происходила тактическая игра». Командир второй эскадрильи капитан Смирнов, хмурый и подтянутый блондин с умными проницательными глазами, был твердо убежден, что ежедневные часы «тренажа», введенные им в распорядок дня летного состава эскадрильи, занимают не последнее место в усвоении сложной системы тактических приемов боя. Он ставил перед летчиками задачу добиваться быстрой ориентировки в воздушной обстановке, требовал грамотных, оригинальных, а не шаблонных решений в бою.
– Воздушный бой длится секунды, – говорил он, – на обдумывание правильного маневра у вас остается какой-то миг. Приходится одновременно и думать и действовать. К нам, летчикам, как ни к кому другому, больше всего относится изречение «промедление смерти подобно».
Держа в руке секундомер, Смирнов давал летчикам вводные и, следя глазами за стрелкой, ожидал ответа. Время на размышление отводилось чрезвычайно ограниченное.
– Вы, младший лейтенант, летите парой. Высота тысяча метров. Сзади, сверху берут вас в клещи «мессершмитты». Ваше решение? Пятнадцать секунд. Засекаю.
– Лейтенант Пуля, вы попали в сильнейший огонь. На выходе из атаки вас подкарауливают истребители противника. Ваши действия? – сыпал вопросами Смирнов и тут же, поворачиваясь к первому, спрашивал ответ. Тот, наморщив лоб, с трудом вытягивал из себя:
– Я лично полагаю, что в создавшейся обстановке вероятнее всего пришлось бы применить маневр «ножниц», который обеспечил бы…
– Э-э… Довольно! Вы уже сбиты… – морщась останавливал его Смирнов и добавлял: – Для вас остался один маневр – дергать кольцо парашюта, если вы еще живы. И откуда у вас, военного человека, такие километровые фразы? Короче надо. Тренируйтесь думать быстрее, лаконичнее. А то тянете, тянете, словно покойника везете…
– Рыба! – грохнул хор игроков за столом.
– А ну-ка, Леонид, сосчитай улов!
