– Не знаю, – после некоторого раздумья ответил Максим. – Я о ней ничего раньше не слышал. И вообще, она не похожа… на остальных девчонок, с которыми Сережа раньше тусовался. Такая серьезная, крепкая черноглазая деваха, тугая вся, не то что эти наши, заморенные… инфузории-туфельки.
– Что? – хихикнул Долохов. – Это что ж за туфельки такие? Чьего производства?
– Простейшие, типа амебы, – авторитетно объяснил Максим. – Размножаются делением.
– Чего только не бывает на свете… – пробормотал Долохов, заглушив мотор.
За разговором Валентина даже не заметила, как они оказались на месте, около студенческой столовой. То есть Долохов решил не ехать в адресное бюро? Забыл? Или сейчас высадит их с Максимом, а сам помчится на Рождественскую?
Нет, тоже выходит, закрывает машину.
– Ну, пошли, помянем твоего дружка, – сказал Долохов и первым взбежал на крыльцо.
Там толпились ребята, с виду студенты. И не скажешь, что собрались на печальное мероприятие. Орут, хохочут. Валентина поглядывала на них с невольным осуждением, пока не вошла в столовую и не поняла, что она работает в нормальном режиме. В гардеробной и общем зале царило оживление, возможно, большинство ребят и не знало, что в отдельном помещении накрыта поминальная трапеза.
Зальчик был очень небольшим, поэтому за столы садились в несколько очередей. Валентина с Долоховым и Максимом приехали как раз в ту минуту, когда места занимала вторая партия гостей. Их никто не считал, не проверял, не уточнял, кем-де вы приходились покойному. Кому не хватило мест за столами, вышли в общий зал – подождать третьей очереди.
Здесь было тихо – не в пример крыльцу и соседнему помещению. Валентина исподтишка оглядывалась, пытаясь высмотреть Олега (все же она не до конца поверила Долохову, что отец, ну, пусть отчим, не придет помянуть сына, то есть пасынка!), но Пластова и впрямь не было видно. Во главе стола сидела одна только темноволосая, коротко стриженная женщина. Она была широкоплечая, довольно полная, одетая в мешковатый черный свитер. Тяжелое, отекшее лицо с крупным носом и густыми бровями, сросшимися на переносице. Над маленьким, напряженно сжатым ртом темнели усики. Глаза опущены. Судя по усталому лицу, ей было совершенно все равно, что происходило вокруг: вся эта суета официанток, то вспыхивающие, то затихающие неловкие разговоры ребят, пока не решающихся взяться за еду, – и лишь изредка меж густых черных ресниц просверкивал напряженный взгляд, выдающий, что женщина внимательно следит за происходящим.
Чуть позади и сбоку от нее, на отдельном столике, был установлен большой фотографический портрет парня лет двадцати с невеселым, измученным лицом. Портрет был очень хорошего качества. «Даже слишком хорошего!» – подумала Валентина. Она как-то привыкла к парадным портретам покойников, приукрашивающим их прижизненный облик. Здесь же Сергей был таким изможденным, с такими глубокими, коричневыми тенями под глазами, с бескровными губами и запавшими щеками, словно его сняли уже после смерти, вот только голубые глаза с помощью какой-то фантастической фототехники были сделаны открытыми, печальными, как бы даже молящими.
Тут же Валентина вспомнила, что посмертно Сергея снять никак не могли, ибо от него остался только обгорелый скелет, и ей стало жутко и стыдно своих неуместных бредней. Ко всему прочему, вспомнился еще один виденный сегодня портрет покойника: пятнадцатилетней давности фото Алеши Хромова в его форме десантника с аксельбантами, с лихим черным чубом из-под берета… Настроение и вовсе стало беспросветным.
«Зачем я сюда пришла, дура? – с тоской подумала Валентина. – Не свалить ли потихоньку?»
И в эту самую минуту женщина, сидящая по главе стола, негромко сказала:
– Прошу всех налить.
На стол было выставлено десятка два больших бутылок водки «Гжелка». Возникло негромкое оживление, бутылки тотчас расхватали. Как известно, «Гжелка», да и все современные водочные посудины из числа дорогих, не без секрета. Водка просто так из горлышка не льется, а только хиленько капает: бутылку надо резко наклонить, потом выпрямить, ну а уж потом спиртное струится весьма щедро. Большинство собравшихся оказались знатоками процесса, но кое-кто замешкался. Рядом с Валентиной, к счастью, сидел Долохов, который взял дело в свои умелые руки.
Женщина в черном свитере сама налила себе водку – не в стопку, какие стояли перед гостями, а в граненый стакан – правда, до половины, – и встала.
Все зашумели, задвигали стульями, тоже поднимаясь. Между прочим, кое-кто из оголодавших студентов успел уже куснуть блин, или зачерпнуть ложкой борщ, или подцепить на вилку ломтик дорогой копченой колбасы (на стол были выставлены одновременно все блюда, закуска, горячее и кисель на третье), поэтому некоторые спешили прожевать и даже кашляли, давясь.
– Все-таки странные поминки, – пробормотала Валентина, повернувшись к Долохову. – Ни отца на них, ни матери. Может быть, жена Олега посидела с первой группой поминальщиков, а потом ушла?
– А почему ты думаешь?.. – начал Долохов не без удивления, но осекся, потому что женщина заговорила, держа стакан в руке.
– Сегодня сорок дней, как не стало моего дорогого мальчика. Спасибо вам всем, что пришли помянуть, – сказала она низким, словно бы придушенным голосом. – Он был чудесным сыном, дороже его у меня никого в жизни не было. Думаю, никто из вас не может сказать о нем хоть что-то дурное. Говорят, смерть забирает лучших. Вот, забрала моего сына. У меня к вам просьба – ничего про Сережу больше не говорите. Просто выпейте и покушайте на помин его души, упокой ее, господи. Земля ему пухом, царство небесное.
И она опрокинула в рот содержимое стакана. Тяжело села, отломила кусочек сыра, начала медленно жевать. Веки опустились – она словно шторку задернула между собой и миром.
Вокруг пили. Общительный Максим потянулся было чокнуться с мачехой, но Долохов сделал ему страшные глаза – и он отдернул руку так торопливо, что едва не расплескал свою водку. Опрокинул в рот всю стопку, с маху сел и принялся хлебать борщ, сам такой же красный, как этот борщ, убежденный, что все заметили его дурацкий промах. А между тем, разумеется, никто ничего не заметил. Таких неучей, не знавших, что на поминках не чокаются, нашлось еще несколько человек. Ну что ж, теперь будут знать.
Валентина, впрочем, на промашку Максима не обратила никакого внимания. Она сама тоже была хороша: первую рюмку на поминках пьют до дна, одним глотком, она же цедила крохотными глоточками, словно в задумчивости, исподтишка продолжая поглядывать на женщину в черном свитере.
