сорванная марля, и бросился всем телом вниз, в темноту, словно в глубокую воду.
Ирина испуганно взвизгнула. Маришка метнулась к окну, и на миг могло показаться, что в ней проснулась человечность, что она решила проверить, не валяется ли Петр под окном с переломанными костями… Однако напрасно было ждать снисхождения от разъяренной воительницы: в окошко полетели забытые Петровы кроссовки и благое пожелание:
– Да чтоб тебе разлететься на все четыре стороны!
Вслед за этим Маришка напористо развернулась к Ирине, и та вжалась в скрипучие пружины своего греховного ложа.
– А ты… ты… Я за халатом пришла в свою же комнату, а тут…
– Да я не виновата! – взвизгнула Ирина. – Я спала, а он…
– Что, доброго человека лихие люди в клети поймали? – вздернула крутую бровь Маришка. – Рассказывай! Эх, знала бы, какая ты, не стала бы тебя спасать! Мымра размалеванная! Думаешь, я не видела, как ты в машине голым задом по коленкам Петькиным елозила, как жалась к нему за столом? Не видишь разве – мужик пьяный в сиську, ему все равно, на кого вскочить!
Ирина робко пожала плечами. По ее мнению, Петр был абсолютно трезв, ну не принимать же всерьез тот стопарик-другой, который он опрокинул за ужином. Но возражать она не решилась – да и бесполезно было даже и пытаться прервать поток Маришкиного красноречия:
– Чего вытаращилась? Бесстыжие твои гляделки! Ох, испекла бы я тебе лепешечку во всю щеку, да боюсь, пришибу ненароком. Но ты не сомневайся, я тебе еще подсажу блошку за пазуху, если поутру не уберешься подобру-поздорову. Ишь, выискалась биб-ли-о-те-кар-ша! – Почему-то это слово прозвучало в Маришкиных устах тяжелее самого тяжелого мата. – Видали мы таких! Что, в городе…барей мало осталось, сюда на промысел приехала? Мотай отсюда, немочь бледная!
Ирина, оглушенная количеством и качеством незаслуженных эпитетов, соскользнула с кровати и ощупью нашарила платье. Словно кнутом, ожгло вдруг мыслью, что станется, если возмущенная Маришка вдруг вздумает наказать гостью, столь грубо нарушившую законы хозяйского дома, и отнимет платье. Ведь платье-то ее, ее собственное! И, судя по обстоятельствам, Ирине теперь даже косыночку не дадут прикрыться, даже булавочку не отжалеют…
Однако у Маришки пар валил из ноздрей от ярости, глаза метали молнии, и в этом сверкании ей было как-то не разглядеть, что блудливая гостьюшка воровато обматывает вокруг себя хозяйкино имущество. Чтобы не дать Маришке сосредоточиться, Ирина оставила затею с обуванием, сгребла босоножки в охапку и ринулась в дверь. Скатилась по кособокой лестничке, пронеслась через горницу, чая лишь одного: не встретиться с бабой Ксеней. Уж ее-то праведного гнева она не вынесет, сгорит со стыда, пусть и незаслуженного!
Ей повезло. Баба Ксеня громко рыдала за занавеской, на диванчике. У нее, конечно, была настоящая истерика, потому что вперемежку со всхлипываниями до Ирины донеслись взрывы задушенного хохота.
Прогрохотав в сенях ведрами, которые почему-то оказались стоящими на самом ходу, Ирина долго нашаривала крючок, трясясь от ужаса, что вот сейчас Маришка вспомнит про платье и нагонит ее. Обошлось. Крючок нехотя вылез из петли, Ирина вывалилась на крыльцо, скатилась по кривеньким ступенечкам и полетела к калитке, но выронила одну босоножку, потом вторую, начала подбирать их – да так и стала, растерянно озираясь, завороженная отнюдь не красотою летней ночи, а внезапно ударившим вопросом: куда идти?
Идти было совершенно некуда.
Она потопталась на месте, оглянулась на дом. В светелке еще горела лампа, могучий Маришкин силуэт маячил перед окном. Ирина отпрянула в тень дома и затаилась, пытаясь собраться с мыслями.
Нечего и думать куда-то идти. Сколько сейчас? Стрелки на запястье мягко светились. Ого, половина третьего. Лисий час – самая темная пора ночи, предрассветье. Не больно-то много она и наспала, учитывая, что из-за стола разошлись за полночь. Надо где-то затаиться до утра, пересидеть, а потом прошмыгнуть к дому этого местного патриарха, деда Никиши, успеть поговорить с ним, пока злобная Маришка не разнесет по деревне молву о непристойном поведении гостьи. Вообще-то поразительно, откуда в этой роскошной молодке такая страсть к благопристойности. По всему было похоже, что она займется сегодня ночью с Сергеем тем же самым, чем Петр собирался заняться с Ириной.
Ирина насупилась, потом усмехнулась. А Петра с чего разобрало? Павел бросал на нее за ужином куда более горячие взгляды, скорее ночью можно было ожидать его визита. Петр же был вежлив, очень любезен, но не более того. Один только Сергей казался всецело увлеченным Маришкой. Уж он-то наверняка не появился бы в чужой спальне!
Ирина нахмурилась. Нет, но куда все-таки податься? Вообще-то вокруг громоздится сколько угодно пустых, заброшенных домов, и хоть они стоят заколоченные, наверняка можно найти какую-нибудь щелочку, проскользнуть в нежилую, затянутую паутиной горенку… Ага, проскользнешь туда, а там сидит на пыльной лавочке одичалый домовушка и причитает горько, собирая слезы в мохнатенькую ладошку:
– Ох, золотые мои, ро?дные хозяева! Да на кого ж вы меня, бедного, покинули?
Ирину затрясло – не то от страха, не то от смеха. Ну, если она еще может смеяться… А может, это дрожь от холода?
Как всегда перед рассветом, налетел легкий ветерок; ощутимо попрохладело, хотя ветерок этот уютно пахнул дымком. Неужели на деревне уже кто-то проснулся и начал растапливать печку? Вот бы сейчас погреться у той печки… Увы!
Ирина вытянула руки вдоль тела и начала резко, часто двигать плечами вверх-вниз, вверх-вниз. Это был старинный охотницкий способ согреться, которому некогда научил ее отец. Здорово усиливали кровообращение также энергичные махи расслабленными ногами и руками. Она бросила босоножки, растопырила пальцы и предавалась этому занятию, пока не устала. В самом деле, на какое-то время тепло вернулось, но удержать его было нечем: тоненький ситчик Маришкиного платьишка продувался насквозь, и Ирина снова начала трястись.
В это время порыв ветерка донес до нее пряный запах сена.
О, сеновал! Вот где можно отсидеться до утра! Там даже поспать можно. Ирине, честно сказать, никогда не приходилось спать на сеновале… Но, во-первых, судя по книгам, это ни с чем не сравнимое наслаждение, во-вторых, надо же когда-то начинать, а в-третьих, деваться все равно некуда!
Она повернулась и пошла на запах. Для этого пришлось обогнуть дом и приблизиться к другому двору. Ирина ощупью нашарила дверку, распахнула ее, вошла – и тотчас сладковатый, нежный запах обрушился на нее, словно лавина. Он был плотный, словно даже материальный…
Да он и был материальный! Он имел горячие руки, которые схватили Ирину за плечи, он имел губы, которые сначала восторженно выкрикнули:
– Я знал, что ты придешь! – а потом прильнули к ее губам.
– Ах ты тва-арь… ах, тварю-юга! Поганка, дурища! Что ж ты наделала, а? Что ж ты натворила?..
Оксана вздрогнула и привскочила, суматошно оглядываясь. Ох, она и не заметила, как задремала. Прямо в кресле… А что, уже утро? Нет, на небе едва брезжится, часа четыре, не больше.
Что? Уже четыре часа? А его еще нет? Странно. Не случилось ли чего?
Ее бил озноб с недосыпу и от волнения. Обхватила себя руками, съежилась, пытаясь согреться.
– Ах ты дура, убить тебя мало! Тьфу! Тьфу!
Теперь понятно, от чего она проснулась. Что-то раненько сегодня началось… А вот интересно, угомонится бабка, когда Стас вернется – и старуха увидит, что все, о чем она мечтала целую жизнь, сбылось?
Хотя нет, то, что сделано этой ночью, всего лишь первый шаг к исполнению мечты. И придется еще какое-то время потерпеть бабкину «утреннюю разминку». Впрочем, Оксана просыпается под эти причитания-ругательства лет десять, не меньше, и успела к ним привыкнуть. Это на свежего человека действует, конечно, очень сильно. Когда Катерина впервые услышала бабкину брань, увидела, как плюет Клавдия Ефимовна в зеркало на свое отражение, так аж побелела вся. С этого все и началось: с бабкиных причитаний, Катерининого испуга и Оксаниных объяснений.
– За что она себя так? – спросила тогда Катерина.
– А она не себя, – усмехнулась Оксана. – То есть себя, но не теперешнюю, а ту, которой она была в 42
