опускать и поднимать ресницы, словно на них по полпуда туши навазюкано. Учитывая подчеркнутую мужественность господина Быстрова, видеть в его окружении такую яркую голубизну было просто странно.
«Край непуганых педиков!» – с отвращением подумал доктор Воробьев, но сумел ответить сдержанно:
– Вы усиленно настраивали меня на преображение супруги мэра, не так ли? У меня уже готова модель ее новой внешности. И что прикажете делать, если другая клиентка окажется совершенно чужда этой модели? Если это лицо ей, так сказать, не пойдет?
Бобик поглядел на него снисходительно:
– Да ну, бросьте. Женщины вообще очень слабо разбираются в том, что им идет, а что нет. – Он самодовольно оправил манжеты рубашки цвета бедра испуганной нимфы, сиречь розового. Надо отдать должное Бобику: он умело подбирал тона, которые подчеркивали его чернокудрявую и довольно-таки слюнявую красоту. – И если они даже помаду правильно подобрать не в силах, то несоответствие лица тем более не заметят! Я просто удивляюсь, почему вашим премьерным объектом должна быть непременно женщина?
«Это будет мой второй клиент мужского пола, – угрюмо подумал доктор Воробьев. – После Быстрова. А может, еще и до него».
– И все-таки мы так не договаривались, – сказал упрямо. – Поэтому я желал бы обсудить этот вопрос с вашим шефом.
На самом деле ему хотелось сказать: «Пошел ты на… педик хренов! Не лезь не в свое собачье дело! Ты здесь вообще никто, пешка, хоть и строишь из себя фигуру, а мне надо поговорить с настоящим хозяином!»
Бобик обиженно поджал и без того тонкие губы. Неизвестно, что хотел он сказать на самом деле. Возможно, именно то, что сказал:
– Сожалею, но вам придется некоторое время обращаться по всем вопросам ко мне. Господин Быстров был вынужден срочно уехать. Однако он в курсе возникшей ситуации и предлагает выйти из нее достойно. Смириться, так сказать, с судьбой и провести первый показательный сеанс с тем материалом, который имеет место быть.
Все-таки дивные эвфемизмы умел подбирать этот тип для обозначения так не любимого им женского пола!
Однако в эту минуту доктору Воробьеву было не до лингвистики и женщин.
– Показательный сеанс? – насторожился он. – Что вы имеете в виду, э… Боб?
– Господин Быстров оставил на сей счет весьма четкие указания. Поскольку сам он не сможет наблюдать это судьбоносное событие, оно должно быть запечатлено на видеопленку и затем показано по всем городским каналам, а также в воскресном «Шоу недели», которое господин Быстров постарается посмотреть.
– Да вы что? – тихо сказал доктор Воробьев, от изумления даже забывший возмутиться. – Господин Быстров, помнится мне, настаивал на полнейшей интимности премьеры.
– Совершенно верно, – томно кивнул Бобик. – Когда речь шла о первой операции на первой леди. Однако обстоятельства, как вам известно, изменились. И мы должны извлечь из сложившейся ситуации максимум пользы. Так что готовьтесь, док, таращиться в камеру, отирая, выражаясь фигурально, пот со лба. «„Больной будет жить!“ – с усталой, но счастливой улыбкой сказал доктор Воробьев, размываясь после операции.» В этом роде.
– Да вы, сударь, спятили, – холодно сказал означенный доктор, правда, безо всякой улыбки. – Мы так не договаривались! И я категорически отказываюсь…
– Разумеется! – перебил Бобик, выставляя вперед холеные пухлые ладошки. – Это ваше право – отказаться. Более того, вы вправе взять и расторгнуть договор…
Доктор Воробьев прикусил язык.
Настала минута молчания.
«Ох, попадешься ты мне на операционном столе! – в бешенстве подумал доктор. – Самое малое, что я тебе гарантирую, – это впрыскивание липостероидов с просроченным сроком годности. А пока будешь под наркозом, я с твоими гнилыми зубами такое устрою…»
Следует уточнить, что доктор Воробьев около двадцати лет назад начинал как стоматолог в далеком городе Хабаровске, где работал в поликлинике речфлота, и на всю жизнь сохранил убеждение, что зубная боль – самое сильное мучение.
Настала вторая минута молчания.
– Они что, у меня над душой стоять будут? – наконец выдавил доктор, угрюмо глядя в пол. – С телекамерами?! Тогда я за итог не ручаюсь.
– Ну, до такой степени вряд ли… – растерянно забормотал Бобик, и доктор понял, что он не получил на сей счет точных указаний. – Думаю, что достаточно будет фиксации исходного материала и конечного результата. Ну, может быть, еще один-два кадра в процессе, чтобы у зрителя не возникло ощущения грубой подмены уродины супермоделью. Но вот на чем господин Быстров настаивал категорически, так это на полной неузнаваемости пациентки после операции. Так и сказал: «Пусть родная мать ее не узнает!» Надеюсь, вы сумеете обеспечить это, доктор? В интересах самой клиентки прежде всего, потому что там, конечно… есть над чем поработать!
Эти его слова, в которых звучала нескрываемая злорадная ухмылка, доктор вспомнил через полчаса, когда первый этап съемки уже остался позади и он наконец остался один на один с пациенткой.
Она полулежала в кресле, с тревогой следя за каждым движением доктора, а он с непроницаемым видом вводил в компьютер параметры пациентки, исподтишка наблюдая за этим столь значимым для него лицом.
Волосы девушки были упрятаны под гладкую белую повязку. Ничего нового это не добавило к ее внешности, потому что она, к сожалению, так и ходила: с прилизанными волосами, связанными в неуклюжий узелок на затылке. Эта прическа, которую доктор Воробьев вообще-то считал одной из самых красивых, категорически не шла к ее лицу с широковатыми скулами и слишком высоким лбом. Причем на висках волосы были так туго натянуты, что глаза казались слишком узкими. Глаза у этой молодой дамы – ее звали, запомнил доктор, Катерина Старостина, – были чудного, туманного серого цвета.
Он улыбнулся испуганной девушке и поймал себя на том, что в его улыбке очень мало профессионального, заученного. С изумлением доктор ощутил, что у него прекрасное настроение. Только что перед телекамерами он едва сдерживал ярость и цедил какие-то обязательные слова сквозь зубы, а сейчас испытывает чувство, близкое к счастью.
Ах вот оно что! Ему нравится эта девушка. Дурнушка, конечно, но только на первый взгляд. Просто она совершенно, ну отчаянно не умеет украсить себя, воспользоваться природной красотой своих странных глаз, нервных бровей, которые придают такую страстность этому холодному, высокому лбу, не умеет дерзко задирать свой простенький носик, капризно играть губами и смягчать улыбкой слишком, может быть, сильный подбородок. Тут, безусловно, прав педик Бобик: она никогда не подберет правильно помаду, и румяна, и тени для век. Поразительное пренебрежение к себе! И волосы, главное, прекрасные – тонкие, легкие, послушные. Просто грех комкать их в невыразительный узел. «Оставлю тот же пепельный цвет, – подумал доктор, следя за очерком на экране, который постепенно расцветал и наливался красками. – Ну, может быть, чуть оживлю золотом. Строго говоря, ей нужен совсем не я. Ей нужен хороший визажист, консультант-парикмахер, модельер, который отучил бы ее носить эти нелепые, сто лет назад вышедшие из моды балахоны, которые болтаются на ней, правда что, как на вешалке. Кто это сказал, какой кутюрье, для него, мол, идеальная женская фигура – просто палка, на которой как угодно можно драпировать одежду? По такой фигуре, как у этой Катерины Старостиной, подиум плачет! И лицо у нее, может быть, и не классическое, зато очень стильное! Ее нужно не переделывать, а изменять. Воспитывать в ней чувство красоты, а главное – восхищение собственной внешностью. Без этого все усилия визажистов, модельеров и парикмахеров будут обречены на провал. Если женщина себя не любит – это полные кранты. Она по жизни обречена быть некрасивой. Но, может быть, она не любит себя потому, что ее не любит никто другой? Может быть, она просто не знает, что достойна любви?»
На миг доктор Воробьев остро пожалел, что не он будет тем единственным, который впервые скажет
