не дав по пути на нее и ветру повеять... Сказать по правде, лица молоденькой княжны он толком не разглядел: глаза вроде бы голубенькие, губки бантиком, бровки дугой, но не может же, в самом деле, романтическая барышня, так премило упавшая в обморок, быть дурнушкою, да и какой рыцарь признает, что спасал от злодеев не первую в мире красавицу, а абы кого?!
– Анна Васильевна, – шепнул он робко, перебирая тоненькие пальчики, похолодевшие, невзирая на царившую вокруг влажную духоту (баба Агаша так и забыла про щи, они прели во всю ивановскую) и борясь с искушением поднести эти пальчики к губам, что, несомненно, было бы безобразной вольностию: мало ли что жизнь ей спас, все же они друг другу не представлены! – Очнитесь, милая княжна. Баба Агаша, да вынь ты щи из печки, не продохнуть от них!
– Ой, сейчас, запамятовала я про щишки-то, перепрели небось, – засуетилась бабка. – Беда, ухват куда-то запропастился. А, вот он!
– Ох, свят бог, ох! – Внезапный вопль заставил Алексея подскочить, выпрямиться и обернуться. На пороге стоял ражий мужичина с бородой веником и в ливрее – сразу видно, господский кучер. – Да что это у вас тут деется?!
– Ох, Илюшка, страшные дела! – всплеснула руками старая нянька. – Спаси господь, уберег, послал вон доброго человека, – она обеими руками указала на Алексея, который едва сдерживал смех, наблюдая озадаченную физиономию кучера. – Кабы не он, обобрали бы нас с барышней лихие люди, а не то и зарезали бы. Одному дивуюсь, как супостаты проведали, что барышня у меня в гостях об эту пору будет?
«А и правда, как они проведали? – нахмурился Алексей. – Неужели следили за нею от самого дома? Или здесь поджидали? Эй, а что этот Илюха делать вознамерился?»
Кучер повел себя и в самом деле как-то странно. Перестал охать-ахать да руки заламывать, словно купчиха, утопившая в луже один из башмаков и принужденная далее идти необутою, – бочком, бочком, воровато, начал подбираться к зарезанному грабителю.
– Эва! – протянул, морща нос и топыря нижнюю губищу, и без того отвисшую. – Эк его хватанули...
И вдруг схватил окровавленный косарь, развернулся к Алексею, пошел, пошел на него с неумолимым лицом, выкатывая белые, безумные глаза:
– Читай отходную, тварь! Брата моего порешил – ну, теперь и тебе край придет!
– Илюшка, стой! – взвизгнула баба Агаша. – Неужто греха не боишься?
– Все мы грешные, что ни ступили, то согрешили, – отмахнулся тот косарем и снова занес его над Алексеем.
Наш герой, не в силах оторваться от его жуткого, парализующего взора, только и мог, что вяло посунулся вправо, загораживая княжну и подставляя себя под удар кучера...
Сентябрь 1800 года
– ...Так мне предстоит смеяться или плакать после того, как я дам себе труд выслушать ваши сплетни о моем несчастном брате Людовике?
– Думаю, вам предстоит пролить немало слез. Ведь вашему величеству предстоит убедиться в том, что люди не всегда те, за кого они себя выдают, и под высокопарными девизами они скрывают тупость, жадность и глубоко укоренившуюся развращенность. Позволительно ли мне продолжать, или, быть может, ваше величество пожелает, чтобы я удалился?
Губеру не надо было смотреть на императора, чтобы увидеть, какой жадный огонь вспыхнул в тусклых, невыразительных его очах. Получать неустанные подтверждения того, что люди не всегда те, за кого они себя выдают, было одним из любимейших развлечений государя.
– Извольте продолжать.
– Повинуюсь. Итак... вот история из первых рук. Она была рассказана мне известным вам господином Шевалье, бывшим якобинцем, а потому вполне может быть отнесена мною к числу самых достоверных.
Павел не сдержал улыбку. Этот господин Шевалье был директор труппы французского театра, блиставшей при дворе. Павел, своего рода актер, питал особую любовь к театральному миру. Господин Шевалье беспримерной наглостью превосходил самых нахальных людей. Со званием директора театра он соединял чин пехотного майора и носил мальтийский мундир. Его супруга, дочь какого-то лионского ткача, возвысившаяся благодаря своей исключительной красоте и доступности до того, что в республиканских празднествах в 1792 году в Париже выступала в роли богини Разума, обрела в России свое истинное призвание. Она не столько изображала Федру или Ифигению, сколько ублажала Ивана Кутайсова. Этот бывший брадобрей был ныне шталмейстер и Андреевский кавалер. Он оставался близким другом и наперсником императора, что выражалось, например, в следующем: Анна Лопухина-Гагарина и Луиза Шевалье жили в одном доме, роскошном особняке на набережной Невы, только в разных его крыльях, и частенько император и его приятель отправлялись на любовные свидания к своим фавориткам вместе. Две кареты, почти неотличимые одна от другой, обе ярко-красного, «мальтийского» цвета, следовали из Зимнего дворца к заветному особняку, причем часовым и полиции настрого было запрещено обращать на них внимание. Павел, требовавший к своей персоне поистине азиатского почтения (например, всем лицам мужского пола предписывалось при прохождении мимо резиденций императора обнажать голову во всякую погоду, а при встрече с его экипажами опускаться на колени, хоть бы и в грязь; дамам же было велено непременно выскакивать из повозок и делать реверанс), порою любил поиграть в страуса. Предполагалось, что, если государь велит его не замечать, все тотчас и незамедлительно становятся слепыми!
Ходили все более упорные слухи, что прелести Луизы Шевалье не оставили равнодушными не только графа Кутайсова: император Павел нередко погружал ищущий взор в глубины ее декольте. Ходили все более упорные слухи о том, что вскоре при дворе будут два снисходительных Амфитриона: и уже привычный к этому господин Шевалье, и сам граф Кутайсов.
– Да, Шевалье лгать не станет, – одобрительно кивнул император. – Ну и долго вы будете меня мучить своими недомолвками?
– История, которую я хотел бы вам поведать, происходила в Кобленце в 1792 году. Как вам известно, государь, в этом немецком городе собрался цвет французской роялистской эмиграции. К несчастью, аристократы ничему не научились и ничего не забыли: в изгнании они вели точно такую жизнь, как та, которая привела их к гибели. Однажды госпожа де Лаж, очаровательная подруга принцессы де Ламбаль[40], пригласила нескольких друзей в гости и приняла их в прозрачном дезабилье, которое позволяло всем убедиться, насколько очаровательна ее мохнатка.
Павел вскинул изумленные глаза. Иезуит осенил себя крестом.
– Это не мои слова, государь, – сказал он брезгливо. – Так выразился человек, сообщивший мне эти сведения. Увы, такой лексикон весьма принят среди французской эмиграции.
Император уселся поудобнее.
– Хозяйка предложила гостям праздничный пирог. В каждый кусочек были вложены карточки с именами всех гостей: семерых мужчин и семи дам. Госпожа де Лаж объяснила правила игры: каждому предстоит заняться развратом с той особой, имя которой написано на карточке, – сухо продолжал Губер. – Одна из дам спросила, что делать, если лукавая судьба подбросит женщине карточку с именем представительницы ее же пола. Маркиза де Лаж ответила: что бы ни случилось, условия игры должны быть выполнены. Наконец пирог был разделен, карточки прочтены. Две дамы нашли в своих кусках имена дам, некий шевалье – имя мужчины, а какой-то граф – вообще свое собственное имя. Все были разгорячены шампанским, никто не возражал против судьбы. Вскоре праздник был в разгаре. Изгнанные из страны «несчастные» предавались греху где придется: на канапе, на креслах, на ковру, на подоконнике...
Павел резко закинул ногу на ногу.
– Предавались греху где придется, – повторил иезуит, – и тут раздался звон дверного колокольчика. «Кто бы это ни был, – воскликнула хозяйка, сладострастие которой еще не было удовлетворено, – пусть войдет!» Это был какой-то бедняк, пришедший за милостыней. Несколько мгновений он наблюдал за тем, что происходит вокруг, а потом обрушил на присутствующих самые грубые ругательства и удары своей палки. Господа французские аристократы оставили на время своих дам и кинулись на нищего. Вскоре, избитый до полусмерти, он был выброшен на улицу. Его жалкий вид вызвал расспросы прохожих. Весь Кобленц узнал об этом приключении, и презрение, которое немцы питали к французам, усилилось. Добропорядочные люди опасались заразы, которая приползет из королевства лилий на их землю...
Губер многозначительно умолк.
